– Гад!..
Диван, обои над диваном, искусственная ёлочка на окне, стопка книжек в углу, старый глобус на книжках, вешалка, календарь за вешалкой, овальное зеркало слева – всё вновь неумолимо сдвигается и кружится на невидимой карусели. Быстрее, ещё быстрей. И вновь раскинутые машкины локти – острые, будто крылья. И эта горошинка на губах – сладчайшая. И этот вкус соли на языке, из-за которого – как в море, Шишкин! Со скрипом диванных пружин, похожим на морзянку. С толчком прилива в сердце и гулом крови в ушах. С дыханием – слитным, как ветер. С торопливым набегом волны на волну. С удушливым блаженством, накрывающим с головой. С мгновенным погружением к твоей полураскрывшейся раковине, от сока которой у меня сводит скулы и перехватывает дыхание… Войти в Тебя – и наполниться Тобою. Забыться, спастись. И очнуться лишь от хриплого клёкота чайки, больно царапающей плечо. Твоими пальцами, Шишкин! Всегда такими требовательными, безотказными. С чернильными пятнышками на ногтях. С неистребимым кофейным…
"…тук-тук, тук-тук-тук. Это машкино сердце бьётся – торопливо, по-птичьи. Тук-тук, тук-тук-тук. Но вот уже реже и глуше, а вот и совсем успокоилось. Спи, мой глазастик беспокойный. Спи, моя жемчужинка рода человеческого… А я чуть-чуть погожу, ладно? Буду просто лежать в темноте, буду вглядываться в тебя и дышать тобою. А ещё, Шишкин, я буду плакать. Да-да, Шишкин, не удивляйся! Я ведь в последние месяцы так часто делаю: дожидаюсь, когда ты уснёшь, а потом плачу потихоньку. И страшно боюсь, что ты это заметишь. Потому что настоящий мужчина – он ведь другой, правда? Он – твёрдый, он – решительный, он не имеет права быть слезливым. И тут я с тобой полностью согласен, Шишкин! На тысячу процентов! И ты увидишь – пройдёт совсем немного времени и я стану именно таким, каким ты хочешь. Твёрдым, мудрым и решительным.
Но пока, Шишкин, я страшно далёк от идеала! Я смотрю на тебя, я дышу тобою – а по моим щекам катятся вот эти дурацкие слёзы. Дурацкие, конечно же дурацкие! Потому что причина этих слёз – совершенно дурацкая. Мне стыдно признаться, Шишкин, но я плачу от ужаса. Я постоянно задаю себе один и тот же вопрос: а что было бы, если б в прошлом июне я решил прогуляться к Садовому другой дорогой? И не забрёл бы в Неопалимовские переулки? И не повстречал бы там – Тебя? Что тогда? Ведь это был бы истинный ужас, правда?! Когда человек вдруг разминулся бы с собственным счастьем. И вот от этого ужаса, который не случился, я теперь плачу. Ты можешь себе представить идиота, Шишкин, который бы так паниковал задним числом?!
А насчёт квартиры ты не беспокойся пожалуйста! Вот увидишь: я, когда из Мексики вернусь, сразу дам объявление в бюллетень. У меня и текст заготовлен, честное слово! Я его наизусть вызубрил, словно клятву пионера Советского Союза. Слушай: "Имеется: трёхкомнатная квартира в сталинском доме рядом с метро "Новокузнецкая". Общая площадь – 100,5 кв. метров, жилая (по комнатам) – 22+20+18. Кухня – 12. Холл – 14. Потолки – 3,5. Лоджия на две комнаты. Два санузла. Лифт, телефон, мусоропровод. Этаж – седьмой, из окон открывается вид на Кремль, Мавзолей и собор Василия Блаженного. Дом – восьмиэтажный кирпичный, после полного капремонта в 1990 году. Требуется: двухкомнатная квартира и две однокомнатные квартиры. Местоположение (строго!) – центр или рядом с центром. Наличие телефонов обязательно…" И вот увидишь, Шишкин: на нас обрушится просто куча вариантов! И нам с тобой придётся каждый день их осматривать. Будем с тобою ездить и привередничать, пока не подыщем себе что-нибудь поцентральней и покирпичней.
Ну, а летом, когда уже вселимся и обживёмся, мы с тобой опять махнём в Ялту. Обязательно, Шишкин! Я настаиваю! Потому что зимняя Ялта, конечно, место чудное, но, согласись – на море люди должны загорать и купаться, а не бродить по пустынной набережной взад-вперёд и любоваться сосульками… Хотя – как же они были прекрасны, эти ялтинские сосульки! Ты вспомни! Как мы с тобой однажды решили прогуляться до Ливадии. И был мороз, было солнце и был шторм, и на металлических вантах вдоль набережной повисли громадные сосулищи из морской воды. И было похоже на хрустальные средневековые замки, перевёрнутые вверх тормашками, по которым можно было безнаказанно стучать палкой и они рассыпались осколками.
А помнишь, как мы возвращались обратно, вечером, уже в темноте, а нам навстречу плыла бутылка шампанского? Прямо по воздуху, как в каком-нибудь фантастическом фильме. А потом оказалось, что это был негр в чёрном плаще. Просто купил человек шампанское и тащил куда-то… А кошки, Шишкин! Какие же в Ялте кошки! Медленные, вальяжные. Лежат себе на заборах, на ветках и щурятся от солнца. И если спрыгивают на землю, то никому потом дорогу не уступают – ни людям, ни машинам. Хоть убей. Ты даже сказала – помнишь? – что это какие-то антисоветские кошки. Зажравшиеся до предела…
А канатная дорога, Шишкин! Ты помнишь, как мы с тобой пришли на нижнюю станцию, а в кассе не было никого, только рядом с будкой стоял мальчик с козой и твердил, как заведённый: "Мама сейчас придёт. Она пописать пошла!" А потом возникла смущённая кассирша и оторвала нам два билетика, и мы сели в металлическую кабинку с болтающейся цепью и поплыли к горам. И знаешь, Шишкин: это было сказочно! Когда плывёшь и качаешься, будто в лодке, а внизу, словно продолжение моря – гребни ялтинских крыш. А над гребнями – дымок за дымком, дымок за дымком. И ещё запах угольный, который обычно в поезде слышится, когда проводницы воду кипятят. И мы с тобой всё плыли и плыли среди этих тонких дымчатых перепонок, растёкшихся в воздухе, а нам навстречу выныривали такие же кабины с цепями на боках, но только пустые, пустые, пустые. И так было приятно, Шишкин, что вся эта железная махина гудит и кружится лишь ради нас с тобой, лишь ради нас с тобой…
А в пансионате – разве не было сказочно? Ещё как! Потому что на весь пансионат остались лишь мы с тобой да десяток пьяных шахтёров, которые из своих номеров почти не выходили, а только квасили сутками напролёт и отсыпались потом, как сурки. И лишь иногда в столовую выползали, перебирая по стенкам руками… И весь пансионат был практически наш, наш! С его ковровыми дорожками и бронзовыми светильниками, с его просторными террасами и широченными диванами в холлах. С его роскошным старым парком и резными беседками, увитыми глициниями. С его округлыми фонарями, похожими на бусы. С его фонтаном в виде мраморной рыбы, изо рта которой тонкой струйкой сочилась вода.
А наш номер, Шишкин! Ты вспомни! Однокомнатный, в самом дальнем крыле. С парой узких кроватей, которые мы тут же сдвинули. С блёклой репродукцией картины Айвазовского "Девятый вал" на стене. С полукруглым балкончиком, на который мы выбирались ночами и, завернувшись в одеяла, слушали море. Как оно ворочается вдали и перекатывает камни… Перекатывает камни… Камни пере…
Тук-тук. Тук-тук-тук. Но не глухо, а звонко – словно капли воды с высоты. Тук-тук. Тук-тук-тук. Он открывает глаза и сразу догадывается, что звук идёт от фонтана под окнами, который обычно выключают на ночь, а сегодня почему-то забыли. И ещё странно, что моря не слышно. И, если б не фонтан, то было бы полное ощущение, что какие-то шутники подкрались с улицы и захлопнули форточку в номере, полуоткрытую из-за жарко натопленных батарей.
Крылов поворачивается к Машке, но вдруг обнаруживает, что её одеяло смято и откинуто в сторону, а самой Машки в комнате – нет. Он озадаченно садится на кровати и включает лампу: что за чепуха?! Её джинсы и свитер исчезли, а в гардеробе, где висел её плащ, видна лишь пустая вешалка. Крылов торопливо одевается и выходит в коридор, освещённый зеленоватым дежурным светом. Он точно знает, что после полуночи входная дверь в пансионат запирается на ключ и, следовательно, искать Машку нужно где-то внутри здания. В холлах, в гостиных или, скорее всего, в биллиардной.
Он методично обходит все этажи, он исследует холлы и гостиные, он с надеждой заглядывает в биллиардную, но везде, как назло, царит один и тот же зеленоватый сумрак – и никого, никого! И тут Крылов успокаивается. Ему становится легко и весело. Ну конечно же, господи, как он мог забыть! Ведь есть ещё верхняя терраса, откуда наилучший вид на море и набережную. Ведь они с Машкой взбирались туда прошлой ночью и любовались на лунную дорожку средь бушующих волн. И она сейчас наверняка там: стоит, зябко кутаясь в плащ, и…
