– Да нет, мам, спасибо. Я ненадолго. Мне завтра лететь, ты знаешь… Ты лучше вот чего скажи: моя одежда где хранится? Туфли, там, брюки летние с рубашками. Я ведь за ними приехал… И ещё: вы мои талоны на водку отоварили? Мне бы пару бутылок взять с собой, чтоб не с пустыми руками. Ну, и икры баночку, если можно…
Мать оборачивается к гостиной:
– Паш, а куда мы алёшкины вещи засунули? Не помнишь?
В холле возникает отчим. На нём, как обычно, зелёная армейская рубашка и офицерские брюки-галифе. В правой руке он сжимает длинную живописную кисточку, в левой – палитру с красками.
– Здравия желаю… Я, если что кладу куда, то помню, куда…
Он тычет кисточкой в одну из коробок, загромождающих холл.
– Вон та, верхняя. Номер шесть.
Крылов раскрывает коробку номер шесть. В ней действительно оказываются его вещи: рубашки, ветровка из плащёвой ткани, брюки, две пары туфель, ворох старых носков и прочая мелочёвка. Мать энергичным движением стягивает с рук резиновые перчатки – щёлк-щёлк!
– Так, мужчины. Дела делами, а на чаёк прерваться надо. Жалко только, что Виктора нет. А то б все вместе посидели, по-семейному… Он ведь, Алёша, совсем от рук отбился! По ночам в ресторане играет до опупения, а днём отсыпается, как фон барон. Деньги шальные у парня завелись. Я вчера смотрю – а у него из кармана пять рублей выпали. Я ему говорю: сынок, у тебя деньги выпали… А он: да и фиг с ними! И побежал, дверью хлопнул. Ну, мать не гордая, мать денежку подымет… А Паша говорит: поздравляю, Галь. Воспитали помощничка на свою голову. Для него эти пять рублей, за которые мы раньше целый день горбатились – как начхать и растереть…
Крылов идёт на кухню. Зажигает газ, ставит чайник на плиту. Пока тот греется, подходит к окну и зачем-то отодвигает льняную занавеску, расшитую ярко-красными петухами. Отсюда хорошо виден кусок улицы с разбитыми машинами и вереница трамваев, вставших перед ними. "Жигули" уже вовсю пылают открытым пламенем, периодически вспыхивая и раскидывая в стороны огненные брызги. Толпа, собравшаяся вокруг, отшатывается при каждой вспышке – и тут же вновь смыкается, словно заворожённая. Кто-то нагибается и бросает в пламя пригоршни снега. Огненные язычки отражаются в стёклах трамваев и кажется, что они тоже пылают.
Мать приносит банку со сливовым вареньем и раскладывает его по блюдцам.
– …я говорю: это ничего, Паша! Это он до поры до времени куражится, пока его жареный петух в одно место не клюнул. А когда клюнет – бы-ыстренько осознает, как трудовая копеечка достаётся. Какими потом и кровью… Как варенье, Алёша? Вкусное? Ну, ещё бы! Если из собственного сада-огорода приехало, да ещё и с доставкой на дом… Вы ведь думаете, наверно, что у нас с папой в деревне – сплошной курорт. Что мы туда за двести кэ-мэ мотаемся, чтобы только пупки на солнце погреть. А мы там – вкалываем! Встаём с утра пораньше и впрягаемся, как лошади. Копаем, поливаем, тяпочкой тяпаем. Колорада обираем вниз головой… А в прошлом году – я тебе рассказывала? – мы ещё десять соток освоили, которые между полем и забором. Перекопали там всё, картошечкой засеяли… Ты представляешь, Алёша?! Какой это титанический труд? С моим-то давлением и папиным радикулитом? Ну, поохаем, конечно, покряхтим, пожалуемся друг другу – и опять за работу. Ради того только, чтоб зимой руку протянуть – и вот тебе картошечка, и морковочка, и кабачки с патиссончиками. А как же иначе, Алёша? Нам ведь теперь пашина пенсия – только-только дыры заткнуть…
На лестничной клетке взвизгивает дрель, затем слышатся удары молотком – тяжёлые и размеренные. Отчим, подумав, сдвигает блюдце в сторону. На его лице возникает игриво-дурашливое выражение, хорошо знакомое Крылову с детства.
– Э-э-э…мам-муль. А, может, сначала – того?
Мать, как обычно, делает вид, что не понимает.
– Чего – того?
– Ну… как положено, мам-муль. За встречу. По сто граммульчиков.
Мать насупливает брови:
– Па-а-ша! Бесстыдник! Совесть поимей! Я только во вторник бутылку открыла, а сегодня хватилась людям налить, а там – на донышке! Пришлось новую доставать. Совсем обалдел мужик…
На столе между тем возникают бутылка "Пшеничной", три массивных рюмки под хрусталь, трёхлитровый баллон с солёными огурцами, головка чеснока, кусок варёной колбасы и полбуханки чёрного хлеба. Отчим с воодушевлением потирает руки:
– Другое дело, мам-муль!
Он разливает водку по рюмкам и, дождавшись, когда мать закончит резать хлеб, многозначительно откашливается.
– Э-э-э… Алексей. Завтра, так сказать, ты отбываешь в загрантурне…
– В загранкомандировку.
– В загранкомандировку. Ты летишь чёрт-те куда, куда мы с матерью даже представить не можем. И это о чём говорит? Это говорит о том, что ты, как учащийся, достиг в своём образовании определённых высот. Но! Давай зададимся вопросом: а благодаря кому ты достиг этих высот? А? Как считаешь? Если зрить в корень?
– Благодаря вам.
– Так точно! Потому что главное для человека – это надёжный тыл и хорошие бытовые условия. И эти условия мы с матерью тебе всегда обеспечивали, на всех, так сказать, этапах твоей биографии. А ведь мы с матерью, между прочим, люди уже немолодые. Я на пенсии, матери через два года на пенсию. И вот мы всё ждём-не дождёмся, когда же, едрит-раскудрит, от вас с Виктором хоть какая-то отдача воспоследует…
Мать замахивается на отчима кухонным полотенцем.
– Па-а-ша! Прекрати!
– И желательно, так сказать, в материально осязаемых формах. За что и предлагаю…
Он одним движением опрокидывает рюмку и громко хрустит огурцом. Крылов озадаченно пригубливает из своей. Мать тоже слегка пригубливает, а затем склоняется к нему и шепчет в ухо:
– Не обращай внимания, Алёша. Это он из-за Витьки. Полаялся с ним и до сих пор не успокоится… Он его спрашивает: если ты у нас богатый такой, что деньгами швыряешься, может, заодно и бензинчик проспонсируешь для родительской "Нивы"? А тот: я на ней не езжу, я на такси езжу… Га-авнюк!
Отчим снова тянется за бутылкой. Но мать успевает раньше: завинчивает пробку и прячет в шкаф.
– Всё, Паша. Достаточно.
– Мам-мууууль!
– Хватит, я сказала. Приехали. Станция Березай, кому надо – вылезай…
Крылов вынимает из кармана чистый лист бумаги и, расправив, кладёт его на край стола.
– Да, и насчёт размена… Вы набросайте тут, какие варианты вас устроят. По районам, по метражу. С Виктором поговорите, чего он хочет. А я, когда вернусь, всё перепечатаю и дам объявление в бюллетень. Только не забудьте, ладно? А то уже март всё-таки. А договаривались, что начнём размениваться в феврале…
Отчим хмыкает:
– Во жизнь, Галь! Опять провинились…
Он поднимается и идёт к двери. Потом оборачивается и, ковыряя спичкой в зубах, оценивающе смотрит на Крылова.
– Я, если чего обещал кому – я помню…
Мать прячет листок в карман халата.
– Конечно, Алёша! Вот вернёшься, сядем и обсудим всё по-семейному… Так сколько тебе водки-то нужно? Бутылку, две? А икра только красная осталась. Чёрной была одна баночка, так её на Новый год изничтожили…
Она провожает Крылова до лифта. Затем быстро-быстро крестит ("…Иисусе Христе… Спаси и сохрани Алёшеньку… Иисусе Христе…") и что-то протягивает в ладони.
– Надень.
– Это что?
– Крестик.
– Зачем?!
– Надень, говорю!
Крылов послушно надевает. Мать крепко чмокает его в щёку.
– Прилетишь – сразу позвони!
– Обязательно, мам.
Глава 13. Мечты, свистулька, девушка
Из подъезда Крылов выходит, сгибаясь под тяжестью старого походного рюкзака. В нём содержатся: его летние вещи, упакованные в полиэтиленовый пакет с надписью "Слава Первомаю!", две бутылки "Пшеничной", баночка красной икры, трёхлитровая банка сливового варенья, квёлый кабачок величиной с артиллерийский снаряд, а также половинка скумбрии, завёрнутая в газету "Красная звезда". В правом кармане крыловской куртки болтается одинокий патиссон, не уместившийся в рюкзаке.
