Жаль, что никогда и никто не имел власти над моими чувствами? Мельница приходит в движение, я чуть наклоняюсь к нему, чтобы послушать, почувствовать дыхание.

Что мне не пришлось ныть и плакать, как все эти существа с нежными внутренностями? И внутри как по команде все тает и сжимается, ведь его теплота касается щеки неуловимо, и еще неуловимее пропадает. Жаль, что ни перед кем не пришлось унижаться, да? Да, жаль. Жаль до самой растаявшей печени и потекших легких. Сдавливает боль в сердца, но руку все равно поднимаю, чтобы коснуться, легко коснуться мягких волос Каллиса. Провести чуть в сторону, задеть лоб и как обжечься, испугаться, отвести руку и попытаться унять неведомый, но очень сильный страх. Почему так страшно касаться его?

Хочу попробовать еще раз, просто задеть — почти случайно — уголок его губ, но пока набираюсь смелости Каллис просыпается. Не двигается, ничего не говорит, только смотрит и по этому взгляду не понять — о чем думает. Напуган ли он? Хотя бы вполовину как я напуган от себя же?

— Все хорошо? — спрашиваю, будто так и есть.

— Что тебе нужно, Тилла? Зачем ты пришел? — прилагает усилие, чтобы подняться, пододвинуться на руках, и подсовываю вторую подушку ему под спину.

— Чтобы пожелать вам удачного дня и удостовериться, что нога не причиняет боли.

— Причиняет, — морщится демонстративно, — причиняет тем, что невозможно ходить. Ты знаешь, сколько боли приносит невозможность встать и пойти куда хочется?

— Да. Я знаю, потому что многое испытал и всегда не имел возможности пойти туда, куда хочется, как и быть с тем, с кем хочется… — невольно задаюсь вопросом — почему могу быть таким откровенным с ним. Он же потом бьет по расставленным мной мишеням.

— И даже сейчас?

— И даже сейчас, — замечаю, что киваю, — потому что я хочу, чтобы мы вернулись домой.

— Домой?

— Да, туда, где все и началось, туда, где нам обоим было хорошо. Там, где весной цветут восхитительные белые цветы, — набираю воздуха в грудь и понимаю, что тот самый аромат цветов все присутствует — и рядом стеной непоколебимо стоит темный лес. — Ты ведь хочешь этого же, Каллис?

Практически незаметно Каллис вздрагивает, также как вздрагивает внутри меня. Каллис… пятое правила господина — никого не называть господином, даже если это так и есть. Но не должно быть.

— Я хочу вернуться в дом один.

— Без меня это невозможно, — усмехаюсь, прикрываю глаза, все откровенничая: — Пойми, пойми же насколько жестоки твои слова, ведь я не был дома столько лет. Я не возвращался в лес даже после войны.

— Почему?

— С чем я вернусь? Тот ли я, чтобы показать? — в очередной раз душу забирает стыд за себя, Каллис вырастил это во мне, он же и будит. — Но я обязательно туда пойду, после того как мы вернемся домой. Я ведь специально сохранил это. Дом и лес — моя ценность, я сохранил, оградил, сделал все, чтобы никто не потревожил, не уничтожил, не убил самое дорогое, что есть. Вы понимаете, как сложно это было для простого мальчика из леса?

— Нисколько не простого, Тилла, — шепчет, и вижу что уже устал от меня, но я только пришел…

*

Что сказать, что сделать, чтобы Тилла ушел? Напомнить ему, что он зверь? Только он и так не забывает. Прогнать, унижая, так Тилла больше не слуга, и может подпортить и без того подпорченную жизнь. С ним надо быть аккуратным, чтобы не пострадать. Ничего необычного, да? Мы гладим волков, чтобы они нас не съели, по крайней мере, я слышал.

— Знаю, ты категоричного мнения, и все же, помни, мы можем вернуться домой, как только ты захочешь.

Что за насмешка судьбы? Смеюсь, но внешне не показываю истеричное веселье. Как он говорит, как смотрит… неужели мальчишка правда взял контроль над моей жизнью? Когда же Тилла снова начнет допускать ошибки? А если не начнет?..

Молчу, а он пододвигается ближе, я все еще молчу, а его рука тянется к моему плечу. Чувствую горячие пальцы сквозь тонкую ткань пижамы и леденею. Да, с кем я только его не сравнивал: и с волком, и с пиявкой, но все это не совсем верно, хоть и не лишено истины. Но на самом деле, Тилла больше похож на дикий цветок самого примитивного на вид куста. И цветок ядовит, никому не нужен, и обладает невероятной выживаемостью, приспосабливаемостью к условиями. Почему же этот цветок выбрал меня для роли куста? Хватит паразитировать на мне, Тилла.

Его руки находят мои руки, цепляется, трогает, мнет как тесто, только нежно и очень-очень цепко. Становится горячо от его пламенных конечностей, в животе, в желудке и груди как лава разливается, необычное чувство, еще никто такого не приносил. Какое-то болезненное удовольствие в голове, почти мазохистическое. Может, магия? Я околдован зверем?

Подносит мои руки к губам и ими же припадает, губы неизменно огненны, легкое касание ощущается как укус языка яркого пламени. Да, каждый поцелуй — как удар, и Тилла наносит их сотнями. Впервые, впервые становится жалко мальчика, а он все же мальчик.

Наконец, все заканчивается, Тилла медленно отдаляется, но глаза упрямо смотрят на меня. Словно внутренности мои разглядывает, стали ли они нежными?

— К сожалению, мне нужно идти, — говорит прохладно, вероятно, одумался.

— Куда? — хочется спросить еще — к кому, но Тилла уже отвечает:

— У меня сегодня важная миссия, значительнее и наконец сложнее, чем обычно, но ты заскучать не успеешь, как я уже вернусь.

Контролирую порыв попросить его вернуться скорее, словно он друг, а не враг, вероятно, сказывается отрезанность от мира, скука. Контролирую и наблюдаю его тихий уход, не пожалеть бы, что ничего не сказал в напутствие.

— Меня отсылают из замка, Каллис, — Суннилл усаживается в небольшое и неуютное кресло в темном углу, — как и остальных нас. Больше Демерии мы не нужны и Королевства как такового больше нет, сложно сказать, чем мы правим.

— А Король?

— Если бы его кто видел, подозреваю, что он и вовсе мертв, — смеется, — и это делает наше положение еще хуже. Не буду скрывать, что мне боязно и не столь за положение, сколь за собственную жизнь, — склоняет голову и выдает иронизируя: — В каком-то смысле тебе повезло.

— В каком же, Суннилл? — касаюсь сломанной ноги. — Меня легко делают калекой, значит, мою жизнь не во что не ставят.

— Ставит, — поправляет елейным голосом, — ставит, иначе бы сломали не только ногу. Скажу по секрету: высшей силе Демерии ты не нравишься больше всех. Вероятно потому, что Сектант-Фавн считает, что ты околдовал Тиллу магией ему не подвластной.

— Ты, по крайней мере, свободен, — указываю на выгодность его положение, и с характерным его ехидством слышу:

— Да, свободен умереть.

Дверь открывается до того, как придумываю достойный ответ в привычной словесной дуэли. Тилла входит с дорожным плащом в руке, и в ней же зажата маска, которую я никогда не видел на нем, но наслышан.

— Не буду мешать, — невероятно ретиво Суннилл уходит, убегает и Тилла без препятствий внешних и внутренних садится на край кровати:

— У меня для тебя подарок, — улыбается, и на миг становится мутно в глазах, моргаю, проходит.

— Что за подарок?

— Ты не увидишь, но ощутишь, — говорит загадочно, а после надевает знаменитую маску быка. Это само по себе зловеще и, если прибавить к этому сильное головокружение, непонимание, где я, только кто я, и кто передо мной. И передо мной зверь, больше ничего нет.

*

Фавн становится у изголовья, вытягивает руки вперед и разводит их в стороны:

— Благая ночь, темна, как Тай и его сердце.

Стоящие в масках по кругу у кровати повторяют монотонно последнее слово: «Сердце, сердце…»

— Мгла, таящая в себе силу…

«Силу, силу…»

— Мрак, будоражащий подземную мощь…

«Мощь, мощь…»

— Принеси же тьма дух, преподнеси черный дар…

«Дар, дар…»

— Подари исцеление, — Фавн склоняется под несмолкающие голоса «Исцеление, исцеление, исцеление…», склоняется над словно замертво лежащими бледным Каллисом и что-то шепчет неразборчивое.