— Да, — звучит, словно обещание, и мы с Вито покидаем комнату, чтобы поговорить, стоя у двери.

— Вито, неужели я настолько плох? — и усмехаюсь, насмехаюсь над самим собой. — Неужели господин Ореванара прав? Все эти годы я должен был потратить на очищение души, но погряз только глубже, увяз.

— Но вы правда меня ни о чем не просили, мы знаем это.

Да… собираюсь напомнить ему об Эллине, что пришло время его освободить, покормить и умыть, но открываю рот, чтобы услышать:

— Я вернусь к Эллину, позабочусь о нем.

Удивительная штука телепатия, которая, возможно, существует.

— Ты молодец.

— Я понимаю вас с полувзгляда, — говорит само собой разумеющееся и добавляет многозначащее: — Он вам не господин.

Ореванара? Верно, не господин.

Моложавый на вид мужчина перевешивает шаль на другую руку и смахивает рано выступивший пот на лбу. Второй, стоящий поодаль, обходит сидящего господина Ор… Каллиса сзади и хватается за подлокотник его кресла. Нога прикреплена к деревянному пласту железом, намертво привязана, исключая большие повреждения, и передвигаться самостоятельно, конечно же, Каллис не в силах. И вот эти два мужчины пытаются поднять его вместе с креслом и пронести героически эти две ступеньки вниз. Вскоре дело завершается успехом и Каллис оказывается сидящем под пышной кроной дерева и снегом.

— Интересно, как они спускали его с башни? — спрашиваю у Фавна, и тот делает глоток из чашки, а после с видом знатока выдает:

— На руках, вероятно.

Продолжаю наблюдать за господином Каллисом, но в сущности ничего не происходит. В полном одиночестве смотрит в горизонт, затем на башни, небо, абсолютно не двигаясь, созерцает, а после, наверное ощутив мой плотный взгляд, поворачивается немного и поднимает голову. Находит нас с Фавном сразу же, так как мы расположились на балконе, не прячась, наслаждаясь жизнью и ароматным кофе.

Мы сталкиваемся взглядами и после короткого контакта господин отворачивается и похоже не намеревается смотреть на меня вновь. Я ему неприятен.

— Эллин, мой кофе остыл, — обращаюсь к своему новоявленному слуге и хватаю за кисть, когда он намеревается заменить чашку: — Лучше прогуляемся.

— Иди, иди, — смеется Фавн. — Ох, Великий Бык, могли ли мы подумать, что скромный Тай обзаведется слугой? — вопрошает небо в притворной форме, иначе небо бы ему ответило.

Ответило, что это не мое желание, а просто третье правило господина — обязательно иметь слугу.

Спускаемся вниз, Эллин покорно шествует за мной, и любопытно — какие мысли крутятся у него в голове. Не подведет ли он?

— Подожди тут, — останавливаю и оставляю Эллина не так далеко.

Легко миную те злополучные две ступеньки в качестве последнего препятствия и предостерегаю господина Каллиса прежде, чем предстаю перед ним:

— Вдобавок к вашему несчастью вы можете еще и подхватить простуду. Не лучше ли вернуться в теплую и безопасную постель?

— Чтобы сойти с ума? Спасибо за иллюзию заботы, — усмехается, отводит холодный взгляд вдаль и мне приходится начать разговор второй раз:

— Я серьезно обеспокоен, и…

— Уйди Тилла, — обрывает мне речь, — ты травишь мне душу и знаешь это.

Сидит весь такой надменный, от существа своего гордостью распираемый, весь недосягаемый, праведностью выстроенный. Такой и сам на себя молиться может. И от ненависти к этому горю , но все также как раньше в ноги кинуться хочется, коленки чужие обнять, голову склонить и то ли замурлыкать, то ли завыть. Неужели это делает меня грязным, а его благочестивым? Или за меня это делают мои прошлые поступки и проступки, а за него работает смиренность к происходящему? Но он же не смирен… Снежинка падает ему на щеку и не тает. Мистика.

— А разве есть,что травить? — и когда он снова обращает внимание на меня, а не на белую пучину вокруг, заговариваю: — Нелеллу называл вас пустым, нарекал пустотой. Иногда я думаю, что не так уж и неправ он был.

— Вот и дружил бы с ним. Зверь лесной и зверь почти коронованный.

Понимаю, что не шутка и смеяться не хочу, но не сдерживаю смешки, а после вовсе хохочу. В его понимании Нелеллу был отличной парой для меня? Этот сумасшедший?

— Вы думаете, я отвратителен, да? Во мне нет ничего, заслуживающего теплоты? Или просто теплоту вы дать не способны? — вглядываюсь в него, пытаясь понять — задеваю или нет. — Скажите, а вы хоть когда-нибудь любили? Ваше сердце хоть для кого-нибудь убыстряло темп? Вам согреть кого-нибудь хотелось?

Молчит и, кажется, будет молчать и далее, но вот задирает подбородок и столько высокомерности в себе подпитывает, испытывает и ликует:

— Нет, — и будто с этим словом победил.

— Это прискорбно, мне вас жаль.

— Да? Жаль, что ни у кого в ногах сидеть мне не пришлось? Жаль, что перед сном я не страдал расстройством от безумства? — искусственно смеется или действительно издевается надо мной. — Жаль, что никогда и никто не имел власти над моими чувствами? Что мне не пришлось ныть и плакать, как все эти существа с нежными внутренностями? Жаль, что ни перед кем не пришлось унижаться, да? Это очень смешно.

Но разве важно это все? Унижения, власть, потерянная гордость?

— Взаимная любовь всего этого стоит.

Морально приготавливаюсь к потоку из злости и насмехательств, нечто извращенное о том, что я зверь и ничего не смыслю. Я грязный, мерзкий и должен стыдиться.

— Я не знаю, — господин совсем не смотрит на меня, и я вижу только прекрасный профиль его опечаленного лица, — Тилла, не знаю.

И я верю. Вот момент: он чувствует холод, я — нежность, пора отнести его в комнату и дать обдумать произошедшее. Кладу руку на подлокотник, касаюсь костяшками пальцев рукава теплого зимнего пальто и, следуя интуиции, смотрю на дверь в замок. Там замер Вито, замер и наблюдает, вероятно, он мне нужен. Я слишком быстро растаял перед этой новой стороной господина, и если так пойдет, то Каллис не промедлит и в скором времени снова утопит меня в болоте. Покажет, где мое место.

Этого успеха в отношении с ним добился, потому что строг, и строг к себе. А также благодаря правилам господина. И вот четвертое правило господина — надо ранить с жестокостью.

— Вы совсем замерзли, — шепчу, и он как-то мягко заглядывает в мои глаза: — Я попрошу слугу и Вито помочь вам добраться до постели.

Они как раз подходят, встают по обе стороны и мне надо поспешить убраться, но вот уже слышу тихое:

— Эллин? Твой слуга — Эллин? — грустная усмешка господина, что-то в нем гаснет. — Ты противен до тошноты, зверь.

Ухожу, чтобы не слышать больше.

Да, я сделал правильно, ранил его, не заботясь, без стеснений, но ранил мечом с двумя режущими сторонами. Одной полоснул его, второй себя и, возможно, какая-то сторона оказалась острее.

И все же надо быть жестоким, хотя бы потому, что это спасет от жестокости в будущем.

========== Глава 5. Милосердие ==========

Очередная неважная ночь, наполненная кошмаром, как бокал вином, и я не мог из этого выбраться, разорвать или прервать дурман. Проспал с полуночи до первых лучей зимнего солнца и происходящее во сне встало тошнотой в горле и бессмыслицей в голове. Почему же не проснулся, когда ужас только начался?

«Я не знаю, Тилла, не знаю»

Без стука, ненужного предупреждения открываю медленно дверь в спальню, стараясь не разбудить Каллиса, ни шорохом не потревожить, ни случайным скрипом. Дурной тон — приходить вот так, до завтрака, но это необходимо после недавно произошедшего, необходимо быть с ним рядом, словно я зверь, почувствовавший вкус крови из наконец-то нанесенной раны. Как же после этого оставить жертву надолго?

Кажется, не потревожил его чуткий отдых: глаза умиротворенно закрыты, губы расслаблены и грудная клетка вздымается ровно. Сажусь на край постели и, движимый единым порывом, порывом желания близости, кладу руку на одеяло, под которым должно быть спокойно лежит его непокалеченная конечность. Тепло, и сдержать улыбки.

Жаль, что ни у кого в ногах сидеть мне не пришлось? Вопрошает холодный Каллис в голове и улыбка улетучивается с губ. Но разве есть в сидение у ног нечто плохое? Кто карает за это? Тот, который любим?.. Жаль, что перед сном я не страдал расстройством от безумства? Прошедшая ночь всплывает кошмаром, неужели так начинается то «безумство»? Или я давно болен?