Жилище Уитли - небольшой коттедж, в котором доктор много лет вел одинокую холостяцкую жизнь - располагалось всего в нескольких кварталах от моей гостиницы, и уже через несколько минут я стучался в его дверь. Однако, к моему разочарованию, старый сморщенный китаец, служивший Джерому дворецким, поваром и работником по дому, сообщил, что мой друг отбыл вчера в Сан-Франциско и не сказал, когда собирается вернуться. Поэтому, пообещав себе встретиться с Уитли при первой же возможности, я продолжил свой путь в кампус.

Стоял один из первых ясных июньских деньков, и, шагая по улице, я всей душой наслаждался сверкающим солнцем и мягким благоухающим воздухом. Тротуары полнились спешившим на работу народом, а на проезжей части непрерывный поток автомобилей то мчался вперед, то резко останавливался, следуя пронзительной трели свистка регулировщика. Спешка и неразбериха, суетливая возня дорожного движения и видимость жизни повсюду вокруг казались мне тем утром особенно приятными.

До своей аудитории я добрался довольно рано. Усевшись на подоконник открытого окна, я наблюдал, как потоки студентов устремляются по дорожкам в университетские корпуса. Молодые люди собирались в веселые хохочущие компании, пожимали друг другу руки и торопливо делились гулявшими по кампусу сплетнями.

В то солнечное утро по всей стране - в Нью-Йорке, в Луизиане, в Айдахо - мальчишки и девчонки смеялись и кричали, мужчины в офисах и на заводах обсуждали автомобили, радио и гольф, собаки лаяли, дети спешили в школу, а в опрятных пригородах женщины подметали крылечки, беседуя с соседками через забор о моде, о рецептах и об игре в бридж.

И все это время тень рока, нависшая над ничего не подозревающей Землей, ширилась, сгущалась и темнела - точно зловещая туча, готовая разразиться бурей надо всем миром.

Оглядываясь назад, я думаю, что самым удивительным в то странное время было спокойствие, с каким люди восприняли первое сногсшибательное известие об остановившейся планете. Безусловно, в тот день случившееся обсуждали повсюду, и к вечеру Марс полностью вытеснил с передовиц скандальный бракоразводный процесс, не сходивший с первых полос вот уже несколько недель. В свете этого нового увлечения даже невероятно жестокое убийство, о котором стало известно тогда же, получило совсем немного внимания.

Но когда тем вечером я просматривал газеты, меня поразило легкомыслие, проявляемое в отношении таинственного явления. О нем говорилось в торжественных, лишенных всякого смысла редакционных статьях, в своих колонках юмористы изгалялись кто во что горазд, подшучивая над загадкой, а 'именитые ученые' (на деле - не заслуживающие доверия модные докладчики), выдвигали по данному вопросу теории, которые были ни чем иным, как громогласной чепухой. Крупные обсерватории хранили молчание - лишь заявили, что, прежде чем делать какие-либо выводы, необходимо подробнее изучить поведение планеты. Это не вызвало у общественности особого интереса, и она тут же переключила внимание на самоуверенные высказывания лжеученых.

Телескопы и полевые бинокли - да почти все, что было с линзами, - подорожали в тот день в два-три раза. И, когда сгустившиеся сумерки перешли в ночь, оказалось, что улицы, парки и крыши усеяны жаждущими узреть заплутавшую планету людьми - людьми, многие из которых за всю свою жизнь, наверняка, ни разу вдумчиво не посмотрели на звезды.

В тот вечер я сидел на ступеньках пансионата, наблюдал за народом, торчавшем на газонах и крылечках вокруг меня, и думал, что настроение у них довольно беспечное. Можно было предположить, будто они ждут не дождутся, когда им покажут некое оригинальное представление, после которого можно будет отправиться на поиски новых развлечений. В конечном счете, для девяти человек из десяти небо - это всего-навсего синий потолок, а звезды - светящиеся искорки. Не имея представления о пролегавшей между мирами безграничной бездне, о грандиозной и величественной вселенной умы большинства людей не способны были всерьез воспринимать произошедшее.

Так я думал, слушая, как ожидавшая восход Марса публика жалуется на свои болячки и неприятности по службе. То и дело раздавались вспышки заливистого смеха, указывая на присутствие неподалеку влюбленных остряков, которые забавляли своих прекрасных спутниц за счет Марса.

Однако несколько минут спустя, когда красная планета возникла в поле зрения, толпа притихла. Пылавший невиданным великолепием Марс словно бы придавал легкий оттенок ужаса всему, чего касался противоестественным своим сиянием. Его красноватый отблеск был отчетлив той ночью как никогда; отчетлив настолько, что планета походила на тлеющий рубин, инкрустированный в темно-синюю глазурь летней ночи.

Повсюду вокруг слышалось одно и то же восклицание: 'Какой яркий!' И он действительно был ярким - ярким, как багровые костры ацтеков, что вспыхивали на утесах и горных вершинах. Зловещий пурпурный блеск. Цвет крови, войны и ада. Даже те группки веселых ребят, что расположились неподалеку от меня, казалось, были поражены великолепием Марса и выглядели немного встревоженными и слегка взбудораженными.

Но через несколько минут к ним вернулось их обычное настроение. Тишину прорезал женский смех, и тут же снова загудели разговоры. Маленькие кампашки распались, и люди неспешно стали расходиться по домам, обмениваясь громкими шутками и приветствиями. Шушукающиеся парочки поглощенных друг другом влюбленных ускользнули прочь, а в домах вдоль улицы зажегся свет и зазвучала музыка - добрая дюжина фонографов и пианино заиграла одновременно.

Ну а я сидел в одиночестве на ступеньках, курил и молча следил за красной планетой, взбиравшейся все выше и выше к зениту. Просидев так довольно долго, я наконец неловко встал и вошел в дом. Марс к тому времени выглядел очень далеким, маленьким и безобидным, и когда я устало рухнул в постель, то даже сожалел, что его не видно через открытое окно спальни.

Лежа в кровати и вслушиваясь в мириады шепотков летней ночи, я ощущал полный покой. Снаружи доносился стук шагов по мостовой и порою раздавался тихий смех. Помню, последним, что я услышал перед тем, как провалился в сон, была танцевальная музыка, внезапно загремевшая в доме дальше по улице.

Я лежал поперек железной дороги, крепко-накрепко привязанный к стальным рельсам. Вдалеке показался мчавшийся на всех парах локомотив. Дергаясь, словно безумец, я пытался освободиться от пут и уже мог рассмотреть испуганного машиниста, что высунулся из своей кабины; в ушах у меня оглушительно трезвонил паровозный колокол и надрывался гудок. Локомотив, громыхая, приближался. До него осталось несколько ярдов... Несколько футов...

Я подскочил, содрогаясь от ужаса, и обнаружил себя сидящим в собственной кровати - только что приснившийся кошмар еще не до конца отпустил меня из своих будоражащих объятий. Часы на столе показывали всего лишь начало пятого, и я слегка удивился столь раннему пробуждению.

И тут в мое медленно просыпавшееся сознание начала просачиваться мешанина громких звуков. Я слышал, как неистово звонят несколько церковных колоколов и как где-то в городе пронзительно завывает сирена. Я лежал и прислушивался, а к гвалту один за другим присоединялись все новые и новые колокола, пока не стало казаться, что весь город стремиться произвести как можно больше шума.

Теперь с улицы доносились еще и крики. Подорвавшись с кровати, я бросился к окну и узрел невероятную картину. От бордюра до бордюра улицу заполняла бурлящая толпа. Высыпавшие из окрестных домов люди пребывали в разной степени одетости и раздетости. Они, словно слепые, бесцельно бродили внизу, и, судя по тому, как они вопили, их всех обуяло крайнее волнение. Также я увидел нескольких парней без пиджаков и с большими пачками газет. Шустро пробираясь сквозь толчею, ребята набегу раздавали газеты и что-то хрипло выкрикивали - я не мог отчетливо расслышать что именно.