Мы с ним сидели в баре. По стенам были развешены засушенные бабочки в коробках под стеклом. Играла не слишком громкая музыка – можно было разговаривать, но разговаривать было не о чем.

Он с удовольствием пил пиво и говорил, что день, прожитый без пива, – это не день для него. У него в левом ухе было три серьги, а в правом – одна. Он снял свитер, остался в майке, и я увидела, что на предплечье у него – татуировка в форме дракона. Я спросила:

– Ты что, родился в год дракона?

– Нет. Это – просто так.

– А какую музыку ты любишь слушать?

– Любую. Какая разница, в принципе? Ну, конечно, чтоб танцевальная, и чтобы не русская попса. Главное – чтобы в клубе была атмосфера приличная, поменьше лохов и колхозников.

– Часто тусуешься в клубах?

– В общем, да.

– А деньги где брать?

– Деньги? Ну, деньги то есть, то нет, чаще нет – увы. В основном, конечно, беру у родителей. Работать – нормальной работы нет, а за гроши на дядю пахать – спасибо, не надо. Потом, после института, будет видно, что делать. Не хочу сейчас думать про это. Рано. Еще целый год, ну, чуть меньше, чем год. Но все равно время есть. А тебе нравится в твоей фирме?

– Нет, не нравится.

– Ну вот – видишь? Куда мне спешить?

Мы выпили по три кружки пива, потом поехали к нему. Он сказал – никого нет дома.

Утром оказалось, что его мать – дома. Она долго с кем-то болтала по телефону про погоду, про цены на рынке и про соседей, и я не могла даже выйти в туалет. Потом она, наконец, ушла.

Я спросила:

– Почему ты не сказал, что мать дома?

– Какая разница? Это что, что-нибудь изменило бы?

Он отвернулся к стене и опять заснул. Я оделась и вышла.

На улице было мерзко и пусто. Сыпал мелкий снег-крупа. Редкие прохожие смотрели угрюмо и злобно.

Я спустилась в метро. Стоя на эскалаторе, я увидела его: он ехал вверх. Он повернулся и посмотрел на меня. Или не на меня. Не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Я не успела крикнуть ему или помахать рукой. А потом, внизу, я не перешла на другой эскалатор, чтобы подняться наверх и попытаться его догнать.

На трубах[4]

Мы сидим на трубах теплотрассы у кольцевой дороги. Дымит ТЭЦ. Стас поет под гитару песни «Наутилуса» и «Кино». Лето скоро кончится. Мы все лето просидели на трубах. Пили пиво. Слушали Стаса, хоть он и не очень хорошо поет.

Стас допевает «Башетунмай» и присасывается к бутылке пива.

– Я не люблю Цоя, – говорит Гоша. – За его примитивные тексты и примитивную музыку.

– Значит, ты левый чувак, – злобно отвечает Стас.

Он тащится от «Кино», прошлым летом ездил в Ленинград, чтобы записать в звукозаписи все их альбомы. Потом мы у него их переписали. Мы все тащимся от «Кино». И Гоша тоже. Просто он выделывается, потому что сейчас с нами Ленка. Она сидит рядом со мной, и я обнимаю ее за плечи.

– Классно как, – Стас задирает голову. – Небо. И звезды…

– И трубы, – говорит Гоша.

– Что трубы?

– Ничего. Просто трубы. И дома корявые. И дым от ТЭЦ.

Гоша смотрит на нас, как будто это мы виноваты, что ему здесь не нравится жить. А может, он снова выделывается.

– Да, ладно, что тебе за дело до дыма из труб? – говорю я.

– А тебе что, не надоело жить здесь, у кольцевой дороги, в этих сраных домах с алкашам и идиотами? А у вас в Москве тоже так, Ленка?

– Что – так?

– Ну, районы такие однообразные, дома. Люди-придурки?

– Не знаю. С виду, наверное, так же. А люди… Ну, они более разные…

– Почему Гоша такой злобный? – спрашивает Ленка.

Мы идем по двору. Я провожаю ее домой.

– Не знаю. Наверно, жалеет, что не сбежал в пятнадцать лет из дома. А сейчас ему уже шестнадцать. Поздно: не получится так, как в песне.

Мы подходим к моему дому.

– Если не торопишься, можем залезть на крышу, – предлагаю я. – Скорее всего, ход открыт.

– Вообще-то, не тороплюсь.

Мы поднимаемся на лифте на последний этаж, потом по металлической лестнице в лифтовую, а оттуда – на крышу. Внизу монотонно светятся окрестные девятиэтажки.

– Ни разу не была на крыше, – говорит Ленка. – Весь район по-другому выглядит. Потому что темно, наверно.

– Не так уродливо.

– Может быть.

– Тебе здесь не нравится. Хочешь скорей обратно в Москву.

– Откуда ты знаешь?

– По тебе видно.

– Значит, ты наблюдательный.

– Нет, правда.

– Что – правда?

– Что тебе здесь не в кайф.

– Нет, здесь неплохо. Бабушка. И ты. И Стасик, и Гоша – тоже нормальные ребята. Я вас столько лет знаю…

– А сейчас ты скажешь, что мы какие-то другие становимся, и ты – тоже другая, и общих интересов все меньше…

Ленка улыбается. Я достаю пачку «Космоса», даю ей сигарету. Мы закуриваем.

– Лето кончается, – говорю я. – Жалко.

– Ну и что? Будет осень, потом зима. Зимой тоже бывает классно. А потом – новое лето. Совсем другое, не похожее на это. Каждое новое лето – другое, оно не похоже на прошлое.

Ленка смотрит на меня и улыбается.

В гудрон крыши впечатался мусор – осколки стекла, бумажки, сигаретные пачки. Ленка ложится на спину, кладет руку под голову. Я придвигаюсь и целую ее. В губы. Неуклюже, но решительно. Она отворачивается.

– Не надо.

– Хорошо. Не буду.

Я отодвигаюсь и тоже ложусь на спину, смотрю на звезды и летящий среди них самолет.

– Завидую тем, кто сейчас куда-то летит, – говорю я.

– Я тоже.

Мы бросаем окурки на гудрон крыши, и от них отскакивают красные искры. Где-то внизу слышны голоса и шум машин.

Мы подходим к барьеру у края крыши и слегка облокачиваемся на него, чтобы почувствовать страх, от которого ноет в ногах и в животе.

Ленка спрашивает:

– Ты чувствуешь страх высоты?

Я киваю.

– Если бы этого страха не было, все давно бы попадали с крыш и балконов и переломали бы шеи и позвоночники.

Мы отходим от края, садимся, закуриваем.

– Послезавтра, – говорит Ленка.

– Что – послезавтра?

– Уезжаю послезавтра.

– Так скоро? 

– Да.

Купаемся в «Вонючке» – узкой грязной речушке за пустырем. Купаться в ней запрещено, потому что туда сливают всякую гадость с химкомбината, но многие все равно купаются, даже Ленка. Она классно выглядит в своем ярко-зеленомом импортном купальнике. Пацаны мне завидуют.

Мы залезаем на кучи песка, которые накопал год назад земснаряд – земснаряд увезли, а песок остался – и зарываемся в песок. Вокруг, на обоих берегах Вонючки, торчат ряды одинаковых девятиэтажек, а над ними, сплющиваясь к горизонту, висят облака.

– Ты помнишь, когда в первый раз здесь купалась? – спрашиваю я у Ленки.

– Не помню. Мы раньше, когда была маленькая, сюда каждый год приезжали, но купалась я или нет, не помню. А потом родители развелись, и несколько лет мы вообще не приезжали. А потом я приехала одна, и мы с бабушкой пришли купаться. Мне лет двенадцать было. И там пацаны купались – такого же возраста, как и я, или чуть старше. Они купались на надутых камерах, а потом вылезли из воды и пошли вдоль берега – наверно, домой. И там был мальчик один без ноги. Он прыгал на одной ноге и катил свою камеру. Меня это очень тогда потрясло.

– Видел я того пацана в детстве. Пару раз. Он не отсюда, просто приезжал к кому-то.

– У него протез обычно?

– Не знаю. Я его только на Вонючке видел. И что с ним случилось, тоже не знаю. Ладно, хватит про всякое грустное.

Сверху над нами пролетает самолет-«кукурузник». Мы смотрим ему вслед.

Сидим на трубах и пьем портвейн, закусываем белым хлебом. Можно сказать, мы провожаем Ленку. Солнце уже зашло, и на небо наползают с востока темно-синие рваные облака, становится холодно.