Набираю номер АКТМ.

– Здравствуйте, Николая Сергеевича можно к телефону?

– Нет, он сейчас занят. Перезвоните, пожалуйста, через два часа.

Ну, урод. Набираю «Стандартинвест». Гудки. Наверно, обедают. Да нет, не должны: уже третий час.

Выхожу на перекур. У окна – две молодые девчонки из другой фирмы. Я видел их несколько раз, но не общался. Слушаю их разговор.

– …неплохая была дискотека, короче.

– Экстези ели?

– Нет, не было ни у кого. Все предлагали – и траву, и героин, и ЛСД, а экстези не было ни у кого. Потом познакомилась с одним, ну и поехала к нему.

– И как он?

– Обыкновенно. Нормально, можно сказать.

– Будешь еще с ним встречаться?

– Не знаю. Может быть.

Я тушу сигарету о подоконник и возвращаюсь в офис.

Шеф здесь, никуда не уехал. Собирает всех в свой кабинет на совещание. Только этого еще не хватало – как минимум полчаса промывки мозгов.

– …«Трэйдинтер» хочет нас раздавить. И вы это прекрасно знаете, а занимаетесь ерундой, как будто вам наплевать на свою фирму и на ее будущее. Вместо того, чтобы работать лучше и вытеснить их с рынка, занимаетесь говном. Нечего перекуры по три часа устраивать, имэйлы свои личные писать часами, по телефону болтать. Давайте, соберемся и…

Я смотрю в окно. Идет дождь. Старуха в плаще торгует лимонами, укрывшись зонтом. Разбрызгивая лужи, проезжают машины. Торопятся куда-то злые мокрые прохожие.

– …Ну, надеюсь, вы поняли, что я вам хотел сказать. Все, теперь – работать.

Скорей бы конец рабочего дня, скорей бы свалить из этого офиса. Все достало. Это называется жизнь? Сиди, гробь себя целыми днями, занимайся говном, чтобы заработать какие-то деньги.

Опять звоню в АКТМ. Секретарша вежливо говорит, что Духов на переговорах. Сижу, ничего не делаю, смотрю в окно.

Заходит Парамонов, еще один сэйлс. Его не было целый день. Я говорю:

– Привет. Где ты был?

– В разъездах. Встречи с клиентами, бля.

– Результат какой-нибудь есть?

– Да какой там результат? Голяк. А у тебя?

– То же самое. Задрало все.

– Ну, меня давно все задрало. Ну, а что, бичевать идти или на госконтору за копейки корячиться?

– Не знаю. Иногда – сегодня вот, например, – хочется все бросить. Чувствую, что я здесь гроблю себя.

– Мне тоже хотелось. Много раз. Ну и что? Еще раз говорю, куда ты денешься? Ты что, умеешь делать что-то еще? На завод, к станку пойдешь? А, может быть, говно убирать? Не пойдешь, же, правда?

– Не пойду.

– Ну, вот. А что до настроения, то оно не только у тебя, у всех сегодня такое: осень, дождь, лето кончилось, холодно в офисе, да еще и ситуация мрачная из-за того, что шеф козлится. Все причины для тоски, короче. А привалит заказ с хорошим процентом, так ты по-другому заговоришь.

– Может быть.

Без пяти шесть. Наконец-то можно уйти. Выключаю компьютер.

– Ты идешь? – спрашиваю я у Парамонова.

– Посижу еще. На имэйлы надо ответить. Ну, давай.

– Давай.

На улице дождь. Чувствую себя усталым, как будто целый день мотался по городу. Уныло бреду к метро, стою на эскалаторе. Толпа заносит меня в вагон.

Остановка. Подъезжает автобус. Народ рвется занять сиденья, застревая в дверях. Я захожу последним. Двери закрываются.

Праздник строя и песни[2]

В конце февраля, перед 23-м, в школе проводили «праздник строя и песни». Каждый класс, с первого по седьмой, делал себе «военную» форму и строем проходил по спортзалу с речевкой и песней. За двумя столами в углу спортзала сидели завуч, директор, военрук и зампред профкома завода шин – наших шефов. Они распределяли места.

Классы с первого по третий соревновались отдельно. В прошлом году наш класс, тогда 2-й «б», занял второе место, а в этом мы надеялись стать первыми: прошлогодний победитель, 3-й «в» класс, стал сейчас 4-м «в» и участвовал в конкурсе со старшими. А в прошлом году они заняли первое место не только в школе, но и на районном конкурсе, а на общегородском – второе, и директор всегда приводил их в пример другим классам.

Наша учительница Валентина Петровна – некрасивая, рано постаревшая (она была тогда не старше тридцати, но лицо все в морщинах) – очень волновалась: а вдруг не получится, и мы не займем первого места в школе? Или, еще хуже, займем, но потом опозоримся на «районе»?

Мы начали готовиться к конкурсу в конце января. Родители Веры Сапрыкиной достали через знакомых в театральном кружке буденовки и красные полоски, чтобы пришить на рубашки. Выучили песню:

Потом начали репетировать. Каждый день после уроков Валентина Петровна шла узнавать, есть ли урок в спортзале, и если урока не было, мы всем классом шли туда и маршировали с речевкой и пели песней. Иногда Валентина Петровна приглашала учительницу физкультуры, Ксению Филимоновну, последить за тем, как мы маршируем.

Дней за десять до конкурса Валентина Петровна устроила «чистку»: убрала тех, кто мог испортить выступление класса.

– Цыганков, тебя на конкурс опасно брать: придешь еще, чего доброго, в грязной рубашке или полоски забудешь пришить. И ты, Журавин, то же самое.

Цыганков был маленький худенький неприметный пацан. Он был самым младшим в многодетной семье, которая жила в частном доме за шинным заводом. Кличка у него была Ссуль: от Цыганкова по утрам часто воняло мочой, и все понимали, что он ночью ссался в постель. Кроме того, он часто приходил в школу в грязной рубашке. Обычно этого не замечали, но когда мы раздевались перед физрой в узенькой вонючей каморке, и он вешал свою рубашку на крюк, видна была грязная полоска на воротнике. Я не называл Цыганкова «Ссуль» только потому, что сам прекратил ссаться в постель уже во втором классе.

Второй неудачник, Журавин, отсидел по два года в первом и во втором, и сидел теперь второй год в третьем. Ему уже было двенадцать или тринадцать. Жура был косой, и рот у него всегда был открыт, но он считался первым хулиганом, курил и состоял на учете в детской комнате милиции.

Кроме них, Валентина Петровна с подсказки Ксении Филимоновны не взяла Коркунову – толстую неприметную троечницу, которая никак не могла попасть в ногу – и меня. Я был высокий и неуклюжий и маршировал некрасиво. Валентина Петровна долго совещалась с Ксенией Филимоновной – я слышал, как они произносили мою фамилию. Валентину Петровну, должно быть, смущало, что я хорошо учился. Но, в конце концов, она, наверно, решила, что интересы всего класса – а то и всей школы, если попадем на «район» – важнее моих интересов.

Я расстроился и пришел домой грустный. Когда я вечером рассказал про все родителям, мама сказала:

– Давай, я пойду в школу и поговорю с этой дурой.

Но папа ее убедил не идти.

– Ты ее только против Сережи настроишь, – сказал он. – За конкурс ведь оценка не ставится, а все оценки зависят от нее.

Скоро я понял, что ничего не потерял, а наоборот только выиграл. После уроков мне не нужно было больше переться в спортзал и маршировать, как дебил. Вместо этого я шел домой, переодевался, включал телевизор или радиолу, обедал, потом садился делать уроки и старался сделать их побыстрее, чтобы потом играть со своим конструктором или рисовать в тетрадках.

Когда до праздника осталась неделя, ради подготовки пожертвовали даже уроками. Если спортзал был свободен уже на первом уроке, Валентина Петровна задавала задание, и класс шел репетировать. Мы – четверо «неудачников» – тоже шли вместе со всеми, а потом, пока остальные маршировали, сидели на длинных облезлых деревянных скамейках у стены и смотрели, как они маршируют. Валентина Петровна всегда психовала.