– Ну, что это такое? – орала она. – Как вы прошли? Как вы спели? Это же стыд-позор. Хотите меня опозорить, учительницу свою? Перед всей школой? Мне другим учителям в глаза будет стыдно смотреть, если мы не займем первое место.

– Сегодня репетируем два урока – второй и третий. Спортзал будет свободен, – сказала Валентина Петровна сразу после звонка.

Класс закричал:

– Ура!

Почти всем нравилось, что вместо уроков класс готовился к конкурсу. Мне было все равно и даже немного обидно: я честно учил уроки, а их никто не проверял.

– Пошлите гулять на втором уроке, – сказал мне и Цыганкову Жура. – Пусть они ходят, хоть обосрутся.

Мы сидели втроем на скамейке. Коркуновой не было – заболела.

– А если заметит, что нас нет? – спросил я.

– Не ссы, не заметит.

Цыганков ничего не сказал, просто пошел с нами. С ним никто не дружил и никуда с собой не звал, и он, наверно, был рад, что Жура позвал и его.

– Пошлите сначала посмотрим – может, булочки в буфет привезли. Тогда можно спиздить, – сказал Жура.

Буфет был рядом со столовой, на третьем этаже. Столовую я ненавидел за то, что там нас заставляли есть липкую невкусную размазню манной каши или водянистое картофельное пюре с рыхлым соленым огурцом. А однажды Иваньков из «в»-класса нашел в котлете таракана, и вся столовая сбежалась смотреть на него, а Ленку Выхину из нашего класса вырвало – прямо на стол.

Зато в буфете, кроме выложенных на витрине засохших бутербродов с сыром, продавались и всякие вкусные вещи – например, пирожки с повидлом по пять копеек. Правда, их завозили редко, а, когда завозили, выстраивалась огромная очередь, и пирожков хватало не всем. Но даже если пирожков не доставалось, были еще булочки с маком, коржики и сахарные крендели. И все это несли на третий этаж от черного хода, к которому подъезжала машина с хлебозавода, прямо по лестнице, потому что грузового лифта в школе не было. Буфетчица Ольга Борисовна – старая сухая тетка – обычно звала на помощь одну из судомоек, и они вдвоем волокли корзину с пирожками и коржиками на третий этаж, стараясь сделать это во время урока, чтобы не пытались украсть что-нибудь из корзины.

Нам повезло. Внизу только что разгрузили машину, и Борисовна с судомойкой в грязном фартуке несли наверх корзину с булочками.

– Подбегаем, хватаем по две – и вниз, – скомандовал Жура.

– Ах, вы, еб вашу мать, поубиваю! – крикнула судомойка, но за нами не погналась. Мы выскочили на крыльцо, забежали за угол и стали, давясь, есть булочки.

– Курить будете? – спросил Жура, когда мы доели.

– Я буду, – сказал я.

– А ты, Ссуль?

– Я тоже.

Жура вытащил из кармана мятую пачку «Примы» и дал нам по сигарете, потом достал зажигалку и прикурил нам и себе. Я держал сигарету во рту, не зная, что надо с ней делать.

– Ты давай, тяни, хули она у тебя там сама горит? – Жура засмеялся.

Я потянул и закашлялся. Посмотрел на Цыганкова – он курил, как Жура, затягиваясь и выпуская дым. У меня так не получалось.

– Пошлите теперь в магазин, батон спиздим, – сказал Жура.

– А ты что, булочками не наелся? – спросил я.

– Не-а.

– Может, оденемся в гардеробе?

– Ну, вы одевайтесь, если хотите, а мне и так не холодно.

Мы тоже не пошли одеваться, остались, как были – в костюмах и тапках.

В магазине Жура шепнул нам:

– Учитесь, бля, дети.

Он незаметно сунул батон под куртку и спокойно прошел мимо кассы и вышел на улицу. Мы выскочили за ним.

– И часто ты это делаешь? – спросил я.

– Всегда, – Жура захохотал. – Понял, Ссуль? Это тебе не в постель ссаться.

Я подумал, что Цыганков обидится, но он ничего не сказал.

– Ну, что, теперь – на лифте кататься? – Жура отломил кусок батона и протянул остаток нам.

Мы с Цыганковым отломили по куску. Я заметил, что у него грязные руки – не только в чернилах, но и в какой-то коричневой гадости.

Мы пошли к девятиэтажному дому, единственному во всем районе, в котором был лифт. Жура шел чуть впереди, мы с Цыганковым – за ним.

– Я буду только с тобой кататься на лифте, – сказал Цыганков. – С Журой не буду.

Жура нажал на красную кнопку лифта, и двери раздвинулись.

– Ты езжай, а мы за тобой, – сказал я.

– Ладно, я жду наверху.

Жура зашел в кабину, нажал на верхнюю кнопку. Двери сомкнулись, лифт с шумом уехал наверх. Было слышно, как где-то высоко он остановился и двери открылись. Кнопка погасла, и я нажал на нее.

Когда лифт подъехал, мы с Цыганковым влезли в кабину. Пластиковые стены кабины были обрисованы ручкой, а лампа на потолке обмазана сажей. Я нажал на верхнюю кнопку.

– Ты нормальный пацан, – сказал Цыганков. – Давай, ты будешь мой друг.

– Давай.

Лифт приехал на девятый, мы вышли из кабины. Жура ждал нас у железной лестницы в лифтовую, из которой был ход на крышу.

– Каморка открыта. Полезли, – сказал он.

Мы поднялись за ним по ободранной железной лестнице в лифтовую, оттуда – на крышу, засыпанную снегом. С крыши был виден весь наш район: несколько пятиэтажек, школа, целые улицы деревянных домов. По улицам ехали машины, а вдалеке дымил завод шин. По краю крыши проходил невысокий, около метра или чуть ниже, барьер.

Жура подошел к краю крыши, перегнулся через барьер и глянул вниз. Потом он сел на барьер и свесил вниз ноги, как если бы там было низко. У меня заныли от страха ноги: я боялся высоты.

Жура повернулся к нам.

– Идите сюда. Что вы ссыте? Здесь классно.

Он достал сигареты, закурил. Цыганков подошел к нему, и Жура передал ему пачку и зажигалку. Цыганков взял сигарету и прикурил. Я не мог себя заставить сдвинуться с места.

– Ну что, слабо сесть, как я? – сказал Жура Цыганкову. – Я понимаю: ты – Ссуль.

Цыганков молча отдал ему сигареты и зажигалку. Мои ноги заныли сильнее, и я подумал, что сейчас сам обоссусь от страха.

Цыганков потрогал рукой барьер. Он для него был слишком высоким, и он не мог просто сесть на него, как Жура. Цыганков закинул на барьер одну ногу, оттолкнулся другой, поскользнулся и упал вниз.

Жура посмотрел на меня.

– Пиздец Ссулю. Но он доказал, что не ссуль. А ты – нет.

Жура слез с барьера и подошел ко мне.

– Ссуль ты, Никонов. Маменькин сынок.

Я боялся, что он ударит меня, но он не ударил.

– Пошли вниз. Сейчас менты приедут. Будут спрашивать.

– А если просто уйти? Как если бы нас здесь не было?

– Ты что, дурной?

Мы спустились вниз. На том месте, куда упал Цыганков, толпились люди. Подъехали скорая и машина милиции. Мне казалось, что это все сон, и я вот-вот должен проснуться.

Милиционеры посадили нас в машину и привезли в опорный пункт. Нас допрашивали по одному в детской комнате.

– Признавайся, столкнул его с крыши? – спрашивал мент, схватив меня за воротник рубашки под самым горлом. – Быстро признавайся, гаденыш.

Я молча плакал. Потом пришли родители, и мент меня отпустил. Мы втроем пошли домой. Всю дорогу мы молчали.

Праздник строя и песни отложили на день из-за похорон Цыганкова. Мы ходили на похороны всем классом. Цыганков лежал в гробу, а над ним причитала его мама. Она была уже пьяная и время от времени начинала ругаться матом. Валентина Петровна много плакала. В классе говорили, что ее посадят в тюрьму, потому что Цыганков погиб, когда у нас должен был быть урок.

На празднике строя и песни наш класс занял первой место, а потом, на «районе», – только пятое. Валентину Петровну не посадили в тюрьму, но она ушла работать в другую школу, и в четвертой четверти нас учила практикантка из пединститута, Анна Сергеевна.

Метро[3]

Я была уверена, что встречу его в метро. Он будет спускаться по эскалатору, а я – подниматься, и он заметит меня и помашет рукой: спустись, я подожду внизу. И я спущусь, и мы посмотрим друг на друга и …