— Я бы выпил кофе, наверное. Составишь компанию? Знаешь, я в Калифорнии всего второй день. И, к своему стыду, даже не знаю, как называется этот город.
Сконфуженная усмешка, и волна удовольствия накрывает с головой, как прибой, когда он видит растерянное удивление, а потом робкий кивок в ответ. И еле удерживается от желания вскрикнуть и подпрыгнуть, победно вскидывая кулак. Как тогда, еще в школе...
Парень возвращается минут через десять, опускает на столик пару дымящихся чашек и тарелку с такими же пирожными. Стягивает неловко передник и усаживается напротив, вытягивая свои длинные ноги... А Джексон... Джексон громко глотает, с трудом отводя взгляд, потому что помнит, как ноги эти обхватывали его бедра, как выгибался в руках, откидывая голову...
— Я... меня зовут...
— Айзек... тебя зовут Айзек, я знаю.
Вскинет испуганный взгляд, и где-то далеко, в самой гуще спутавшихся мыслей Джексона, мелькнет нечто неправильное: испугался, но не удивился.
— Айзек. Да, мое имя. Ты... знаешь, ты такой странный.
— Я ведь правда помню тебя. Словно какое-то неправильное, мутировавшее дежавю. Я помню все, чего быть не могло. Я ведь никогда не был раньше в Америке, знаешь?.. А еще прямо уверен, что, например, сейчас в твоей кружке — черный кофе с капелькой кленового сиропа, обязательно корица. Другой ты не пьешь. А булочки любишь с яблочным джемом.
Не страшно, не странно, но и не все равно. Как-то очень правильно просто. Словно случилось именно то, что должно, и теперь он, Джексон, нашел свое место.
“Теперь все правильно, я больше не буду чувствовать себя сломанной куклой или будильником, что однажды забыл зазвенеть”.
Айзек не отдергивает руку, когда чужая ладонь накрывает, поглаживая пальцем выступающие на запястье венки. Такие трогательно-голубые под почти прозрачной, пергаментной кожей. Он лишь втягивает воздух со свистом, и кончики опустившихся ресниц так сильно дрожат. А солнечный лучик путается в них, высвечивая сусальным золотом. Точно раскрашивает.
— Это невозможно, ты понимаешь? Дитон говорил, что выхода нет. И только Дерек твердил, что ты найдешь дорогу назад, к дому, к стае. Несмотря на все, что она сделала с твоим сознанием. Та ведьма. Он говорил, что ты не забудешь пару... я... я... блять, Джексон, я даже не думал...
Горячие капли — на пальцы. Почти обжигают. И, черт подери, наверное, что-то происходит, быть может, что-то плохое. Но Джексон чувствует, что на лицо прорывается сумасшедшая, шальная улыбка. Он не понимает ни слова, не знает, где очутился и зачем, что будет дальше.
Он только уверен, что никогда больше не сможет выпустить эту руку.
А еще точно знает, какой вкус у этих губ, что напротив, прямо сейчас. Кофе с кленовым сиропом, корицей. Малина и дыня. Сладкие, как крем тех самых любимых пирожных.
====== 112. Кори/Мейсон ======
Комментарий к 112. Кори/Мейсон https://goo.gl/55DN4P
Мейсон смеется. Улыбается так, что Кори практически слепнет. Откидывает голову, заливаясь счастливым, искренним смехом, потом наклоняется ближе, рассматривая что-то в чужом телефоне. Не касается, но кидает быстрые взгляды исподтишка. Почти что с благоговением.
Это нормально на самом деле. Общие вкусы в музыке, разговор о каких-то группах, концертах, на которых он, Кори, никогда не был. Совпадение вкусов. И то, что от этой внезапно возникшей вдруг близости противно скребет под ложечкой — ерунда, паранойя, комплекс недолюбленного мальчика. Кого-то, кто всегда был в тени.
Ущербным. Изгоем. Парией.
Так говорит себе Кори, стараясь улыбаться не слишком уж вымученно, не кривиться. Не подавать виду.
“Это твои проблемы. Только твои. Ты должен доверять своему парню. Ты должен”.
Не помогает. Потому что червячок сомнений, вгрызшийся куда-то под ребра еще тогда, когда глаза Мейсона вспыхнули при взгляде на голый торс Бретта Талбота, он не издох, а будто бы... разросся. Или размножился делением, и теперь жрет не только самую важную мышцу в теле, но и другие органы.
Ведь дело даже не в Бретте. Иногда Кори думает, может быть, это все он? Он недостаточно красив и силен. Недостаточно хорош для такого, как Мейсон. Недостаточно старается. Недостаточно любит.
Почему иначе его собственный парень под любым предлогом остается ночевать у лучшего друга, игнорируя удивленные расспросы того? И в ответ на логичное: “А что насчет Кори?”, бросает, ничуть не смущаясь: “Готовится к тесту”. Хотя какая учеба сейчас, в эти дни, когда их, того и гляди, пустят всех на сверхъестественный фарш?
И Лиам только жмет равнодушно плечами, выделяя другу вторую половину кровати и запасное одеяло. А потом не видит, как Мейсон не спит половину ночи, задумчиво вглядываясь в потолок и изредка (два-три раза до рассвета, не больше) ощупывает осторожным взглядом виднеющиеся из-под одеяла плечи и шею.
Не то, чтобы Кори шпионил, он просто хамелеон и умеет сливаться со стенами. А теперь все чаще думает, может быть, он так и остался невидимкой для всех, забыв однажды вернуться обратно? И сейчас он просто хочет знать правду. Или понять. Понять то, к чему не готов совершенно.
“Не так уж и нужен, правда?”, — ехидно шепчет кто-то в его голове, когда он исчезает на долгих несколько дней, а его не теряют. И ладно Скотт с Малией, Лидия и другие. Они заняты поисками выхода из очередной задницы, в которую все благополучно попали. Но Мейсон... Мейсон вроде как его парень? Хотя уже и целует даже как-то по братски. Оставляя на губах привкус колючего холода и горьковатого отчаяния.
“Люблю. Я люблю тебя, не уходи”. И сразу же без перехода заевшей пластинкой в голове, насмешкой и одновременно той кислотой, что разъедает внутренности, убивая вкупе с теми самыми червями:
“Бретт... красавчик Бретт с кубиками на прессе...”
— Это неправильно, ты понимаешь ведь, правда? Если вы пара...
Рейкен подходит беззвучно, как всегда со спины. Подпирает стену лопатками и для разнообразия не выглядит насмехающейся тварью. А от сочувствия в голосе бывшего вожака, бывшего врага и убийцы хочется удавиться.
“Я что, на самом деле так жалок, если даже Тео Рейкен снизошел до порции дружеской поддержки?..”
— Это тебя не касается. И... у нас все в порядке.
— Угу, — кивает с готовностью, а потом добавляет небрежно, не убирая эту равнодушную маску с лица: — именно поэтому твой дружок уже третью ночь ночует у Лиама, а на тренировках мучается выбором, кому подставить свою никчемную задницу — капитану команды и по совместительству лучшему другу или звезде лакросса Талботу. Нелегкий выбор действительно. И это при живом парне.
Воздух словно горит и кожа, кажется, сейчас просто слезет от жара. Ему бы рявкнуть или съездить по роже, но сил не осталось, да и что возразить, если [не]люди и за милю чуют запах влечения. Мускусный, терпкий, отдающий смолой.
Отвернется. Не потому, что нечего ответить. Просто... блять... опускаться до уровня Тео? Но все же шепчет, проклиная себя за растекающуюся по венам слабость, за застрявший в горле склизкий комок и чувство, будто извалялся в дерьме:
— Не пойму, с чего вдруг моя личная жизнь стала твоей проблемой?
— Дружеское участие не в счет? Хорошо. Считай, меня раздражает, когда твой б о й ф р е н д слишком близко крутится возле Лиама. Я вроде как помогаю ему с контролем гнева. И М е й с о н , — практически выплевывает это имя Кори под ноги пережеванной жвачкой, — нисколько не помогает, накручивая его все сильнее.
Кори плевать, насколько двусмысленно и лживо все это звучит. Все откровения Тео. Он не хочет задумываться, что связывает Рейкена и Лиама, а потому пропускает все намеки и несостыковки мимо ушей. Ему со своей жизнью бы разобраться.
Блёклой, бесцветной и лишней. Той самой, в которой мертвый Лукас вспоминается с какой-то затаенной нежностью даже. Его ядовитые шипы на руках и спине. И глаза чернее бездонной пропасти ночью.
— Не лезь хоть ты в это, Тео, — получается как-то очень устало, почти безнадежно. А еще так жалко, так отчаянно хочется верить, что хоть кому-то на все не плевать.
