когда остался один.

...

Помнишь, как все началось? Еще в школе. Ты грустил у реки, болтал ногами в стылой воде, сидя на самом краешке моста, а я слишком поздно шел с тренировки и уже ждал, что отец отлупит до полусмерти. Вместо этого мы до утра искали лягушек, а потом ныряли в глубину, визжа и отфыркиваясь. Совсем голышом, ведь не топать же потом через весь город с мокрыми задницами. А на следующий вечер встретились там опять, и ты так бережно прикладывал мокрые листья к мое ссадине на щеке. И через неделю, и дальше.

Поцеловал ты меня через месяц. Я даже испугался, что сплю. А еще казалось, что все это либо шутка, либо у Джексона Уиттмора есть охуенный близнец, что сбегает из дома ночами, чтобы искупаться вместе в протоке. Все боялся поверить, что со мной ты другой. Совсем не похож на засранца, перед которым преклонялась вся школа.

...

— Детка, пора.

Она будет крепко держать его руку, пока не отпустит, пропуская вперед. Туда, где самые родные и близкие. Семья. Съехались все со всех Штатов, и даже бабушка Маргарет из Канады. Она прямая и сухая, как палка. И все время молчит, поджимая сухие бледные губы. Ее третий (или четвертый?) муж держится чуть поодаль и все время опускает глаза, нащупывая фляжку в кармане.

А Айзку даже не хочется пить. Не хочется ничего.

...

Помнишь, как мы не спали до рассвета каждую ночь в наше первое лето? Помнишь, как купались до одури, а потом целовались посиневшими губами, пока не делалось жарко, пока ты не опрокидывал меня в песок, а потом целовал долго-долго, исследовал пальцами и губами, а еще просто смотрел. Будто боялся, что не запомнишь.

А следующим летом ты проколол себе ухо и мы поехали к океану, учились кататься на серфе. Ты все время хотел держать мою руку и никогда не пытался скрывать отношения. Кажется, ты любил и гордился. И всем своим видом кричал: “Мой, смотрите. Он мой. Собственный. Навсегда”.

Пока смерть не разлучит нас.

...

Свежо и пахнет цветами. Так много цветов, что щекочет в носу и хочется все время чихать. А лучше развернуться и уйти, чтобы не видеть.

Не верить.

Ты мог просто уехать, ведь правда? Если захотел бы исчезнуть, спрятаться от целого мира, чтобы отстали с этими планами, наследством, высшим образованием в лучшем университете страны. Твой отец мечтал, что ты закончишь Кембридж, а сам ты соглашался максимум на Сорбонну. Потому что Париж, Эйфелева башня за окном, круассаны, персиковый джем, и только мы вдвоем. Ты и я. Квартирка Криса, которую он уже согласился сдать нам на год-другой. Пикники на берегу Сены, Версаль, может быть, ты бы даже согласился показать мне Лувр...

Ты мог просто уехать, сбежать от давления и все учащающихся упреков. Ты мог просто...

А помнишь, ты ведь обещал, что никогда меня не оставишь.

Лежишь там сейчас в дизайнерском костюме с галстуком, что стоит больше, чем мой отец зарабатывал за неделю. Лежишь, прикрыв ресницы, которыми так любишь щекотать мой живот.

Лежишь тихо-тихо, словно уснул.

Я не хочу подходить и смотреть. Не хочу видеть, зная, что это в последний...

...не надо.

Лидия как-то опять оказывается рядом. Обхватывает поперек туловища. Может быть, боится, что следом в яму сигану? Глупая, глупая девочка. Ведь это не Джексон. Джексон оставил меня. Джексон сбежал. Он ушел.

— Детка, пожалуйста.

Почему в ее глазах такой страх? Ха, наверное, это я хохочу, как припадочный, будто услышал лучшую из твоих шуток. Ты ведь так пошутил? Правда ведь, Джекс? Это шутка такая? Ответь же мне, блять, сколько ты можешь молчать?!!!

— Айзек, люди смотрят.

Да пусть хоть засмотрятся. Пусть подавятся этим сочувствием, что прет из каждого и воняет как тухлая рыба. Как же я вас ненавижу. Слетелись сюда, как стервятники.

— Тебе больно, я знаю.

Больно?

Новый приступ хохота сгибает пополам. Так, что в животе даже больно. И слезы, слезы бегут по щекам, и режет глазницы, как раскаленные иглы втыкают. Кто-то оглядывается, кто-то головой сокрушенно качает, кто-то прикрывает ладонью округлившийся рот. Смех никак не кончается, соленая влага струится из глаз, и губы щиплет, будто раньше кто-то расхреначил их в кровь. Как ты, когда не целовал, а грыз и кусал, соскучившись слишком сильно или разозлившись. Придурок ревнивый.

Кто-то подходит со спины и обнимает так сильно, что кости трещат. Прижимается к лопаткам щекой:

— Больно. Так больно, сынок. Как же мы теперь... без него.

Голосом так похожим на твой.

Всхлип тихий, как выдох. Как дуновение слабого ветра на самом рассвете, когда ты спал, раскинувшись по кровати звездой, а я курил на подоконнике и любовался, как кожа твоя высвечивается бронзой в первых лучах просыпающегося дня.

Как же я теперь без тебя?

Я не буду.

Откуда-то далекий, пронзительный крик чайки.

Как плач.

====== 98. Айзек/Скотт ======

Комментарий к 98. Айзек/Скотт https://68.media.tumblr.com/509b827c13c81427b2a4b8d12fae27fd/tumblr_inline_oa68×6TSgt1sjei2x_500.gif

— Ты?..

Кажется, Истинный Альфа захлебывается воздухом, и даже слова больше выдавить не может. Он не моргает и просто пялится на кудряшку, как будто тот гипнотизирует.

У него ресницы длинные, золотистые и загнутые на кончиках, думает Скотт.

У него темные крапинки в небесно-голубых глазах, как россыпь звезд ночью на небе.

У него чуть дергается уголок рта, когда он нервничает. Будто усмехнуться пытается.

У него губы четко очерчены, а на нижней едва заметная складочка-трещинка. Похоже на старый шрам, еще с детства.

У него пальцы невозможно-длинные, и на них невозможно не зависать, когда запускает в свою шевелюру, чтобы спутать кудряшки сильнее. И это тоже, наверно, от нервов.

Он такой идеальный, что просто пиздец.

Скотт знает, что прямо сейчас так легко, чуть наклониться и тронуть губы губами, и наконец-то проверить их вкус: апельсины или какао? Клубника или спелое манго? Быть может малина? Или все же лесной орех? Может быть, немножечко тмина? Персики? Мята?

— У тебя такое лицо, будто ты в обморок вот-вот грохнешься. Ладно, забей, я ошибся.

Лейхи отворачивается, корябает что-то в тетради, даже не пытаясь сделать вид, что слушает Финстока, заунывно вещающего что-то о законах экономики, о принципах рынка, о здоровой конкуренции.

Скотт пытается дышать. Скотт пытается встряхнуться, сделать хоть что-то, чтобы выплыть из этого ступора. Сбросить оцепенение, отмереть. Его словно ядом канимы парализовало. Или скрутили пропитанными аконитом веревками, да еще пепла рябины всюду насыпали.

Невозможно. Айзек не мог. Так вот просто. Просто сказать... как погоду спросил. Или время.

— Айзек?

Уиттмор оборачивается на них со своего места от окна, презрительно щурит глаза. У него такое надменно-злое лицо, что Скотту на мгновение становится странно, и какая-то мысль мелькает там, в подсознании, но кудряшка отрывает глаза от бумаги и смотрит на соседа по парте выжидающе. Губу кусает. Опять.

“Вот откуда тот маленький шрам”, — думает МакКолл и снова плывет. Как будто этот взгляд — растворяющая золото и сталь кислота. Или субстанция, лишающая разума. Как будто сам Айзек Лейхи — существо из легенд, подчиняющее сознание одним лишь взмахом ресниц.

Невероятный, притягательный, лучший.

“Мой. Я просто хочу, чтобы ты был моим”.

— Слушай, если ты ничего не скажешь... — Лейхи вздыхает и шевелит в воздухе пальцами, будто пытаясь подобрать слова.

— Ты правда?.. правда сказал то, что сказал?

И собственный голос кажется каким-то замученным цыплячьим писком.

“И это голос Истинного Альфы? Слабак”, — цедит презрительно кто-то в его голове, но времени разбираться нет, потому что...

Айзек закатывает глаза и фыркает так громко, что кудряшки на его голове весело скачут, и Скотт понимает, что снова плывет, что не может сопротивляться, не может отстраниться, отвернуться даже не может.

— Я... все это время... не мог и подумать.