Детский сад на прогулке. Акт первый. Сейчас разревется, чтобы уж наверняка. Пиздец.

— Я же знаю, что ты по мальчикам. Стайлз рассказывал про вашего одноклассника, который уехал потом...

Тарахтит что-то еще, захлебывается, пытается успеть до того, как его здесь все же найдут и выдерут за уши, а потом выставят вон. Айзек опускает ресницы, даже не пытаясь оградиться от голоса, потому что уже правда не слышит. Потому что в ушах, в голове гудит так, будто где-то рядом, вот почти за углом небо чернеет, и на горизонте вырастает огромный гребень волны, что накроет город, разбросает дома, как игрушки, как щепки, сравняет с землей, ничего не оставит, как и у него внутри ничего не осталось. Выжженная пустыня. Голая скала, на которую даже чайки не сядут, чтобы расправиться с добычей.

Бесплодные земли.

— Айзек? Айзек, что с тобой?! Помогите!!! Сюда, кто-нибудь, у него приступ...

Крики, топот откуда-то издалека, грохот дверей. Перед тем, как все исчезает, успевает подумать лишь: “Может быть, все? Может быть, наконец это кончится?”

Может быть...

> ... ... <

— Ты нас всех напугал, — женщина в белом халате с внимательным темным взглядом улыбается тепло, опускает руку на лоб, наверное, проверяет, нет ли жара. Вот только зачем, если в него трубок понатыкано, как в какую-то жертву экспериментов безумных докторов из дешевых ужастиков конца прошлого века?

— Это бывает со мной, — пытается дышать ровнее и одновременно осматривается.

Не участок, больница. Значит, его отпустили? Или за дверью — коп с оружием в кобуре и парой наручников на тот случай, если ему слишком уж полегчает?

“Ты дебил? Ты зачем про Джекса заговорил? Я тебе что рассказывал? Ты его охмурить хочешь или угробить?”, — раздраженное шипение Стилински прорывается через больничную суету, и Айзек даже чуть улыбается, откидываясь на подушки. Разобрать второй голос: испуганный, виноватый, оправдывающийся, — почти не удается, да и не хочется, если честно.

— Они не прорвутся сюда? — силы остаются лишь на этот, последний вопрос.

Мелисса (точно! это же мама Скотта, и как он не узнал ее сразу?) лишь прячет понимающую улыбку в какой-то журнал, куда быстро вносит пометки, то и дело сверяясь с приборами.

— Посещения строго запрещены, пока мы не отключим тебя от этих аппаратов.

Наверное, стоило бы спросить, что с ним случилось на этот раз, какой орган отказался работать, и как, а, главное, зачем, его вытащили на этот раз. Оставили бы в покое уже, дали сдохнуть спокойно.

“Я так соскучился, Джексон”.

“Придурок, я разрешал тебе умирать?”, — конечно, он не слышит ответ, просто начинает действовать снотворное, и Айзек засыпает, спит, соскальзывает в небытие, где иногда бывает так хорошо, где Джексон Уиттмор держит его руку, смеется и говорит ему, как любит. Он не собирается в Лондон и не садится в тот самолет, что непременно рухнет в Атлантику, когда в хвостовом отсеке взорвется коробка...

— Прости, прости меня, ладно?

Это еще кажется отголосками сна, какой-то нелепой сменой декораций и планов. Но глаза разжимаются с трудом, неохотно, и черноволосая скорченная у кровати фигура не оставляет сомнений в том, что сон кончился.

Кори.

За какие такие прегрешения, боже?

— Дерек обещал оторвать Стайлзу голову, знаешь? — как-то горько сообщает создание, и зыркает исподлобья глазами-вишнями.

— Я тут при чем?

Вообще, Айзек уверен, что Стайлзу, настоящее имя которого он не выговорит никогда, давно пора выписать неплохих таких пиздюлей. Чтобы не нарывался и не играл в салки с судьбой.

— Поговори с ним, ты его бета. Он же из-за тебя так взъерепенился. Я знаю, что виноват, но Стайлз-то при чем? Я же все сам, он меня даже ругал за то, что я сказал... напомнил...

И замолкает, как мордой в стену впечатался. Боится, наверное, снова ступить на зыбкую почву, боится уронить в пропасть, спровоцировать приступ.

Глупый, ты просто не знаешь, что отсчет уже давно начался. Часики тикают, и их не остановит никто.

— Айзек, ты ведь не пытаешься даже, — не уточняет, но оба знают, о чем идет речь.

— Не хочу.

“Упрямый осел”, — глубоко внутри голосом, от которого и сейчас так больно и хорошо одновременно.

— Что мне сделать, чтобы ты согласился? Попробовать только...

— Что мне сделать, чтобы отъебался? Насовсем.

Рожица довольная и такая хитрая, что Айзек невольно вспоминает, что это вообще-то брат Стайлза, значит непременно что-то задумал.

— Своди меня на свидание. Лишь на одно. И я отстану, если тебе не понравится.

— Ладно. А теперь съеби, я устал.

Довольное существо прошмыгивает за дверь. Уверен, что поймал удачу за хвост. Глупый, какой же ты глупый, Кори. Ты не получишь от этой затеи ничего, кроме боли.

“Попробуй. Ради меня”.

Нет, он не может с ним говорить, всего лишь ветер за окном. Всего лишь слишком громко кровь шумит в венах. Всего лишь нужно поспать. И, может быть, в этот раз все закончится.

====== 97. Джексон/Айзек ======

Комментарий к 97. Джексон/Айзек https://pp.userapi.com/c637822/v637822352/46a73/m3K9KEsqtfk.jpg

предупреждение: смерть основного персонажа

“Примите наши соболезнования”, “Боже, такая потеря”, “Такой еще молодой”, “Несправедливо...”

Он не пытается изобразить благодарную улыбку — просто забыл, как это делается. Не сдерживает слезы — глаза сухие, будто железы атрофировались, или он сам разучился чувствовать. Потому что даже боли нет. Нет ничего. Пусто. Словно кто-то забрался к нему в комнату ночью и выскреб десертной ложкой изнутри все, что смог унести.

волнение, страхи, тревоги. надежды, мечты, планы на будущее. предчувствия, опасения, веру...

— Детка, ты как?

У Лидии глаза огромные, просто бездонные. Капельки слез дрожат на ресницах. А Айзеку хочется заорать, завопить в это издевательски-безоблачное, ясное небо.

— Почему? Почему я не могу даже заплакать? Почему, Лидс?!

Вместо ответа прижмет к себе тонкими ручками, растреплет короткий ежик волос, что остался вместо мягких золотистых кудряшек, которые Джексон так любит накручивать на свои невозможно-прекрасные пальцы. Любит. Любил.

— Т-с-с-с-с, тише, Айзек, тише, детка.

Она не говорит, что все хорошо, потому что Лидия Мартин не врет. Она не называет даже “малыш”, потому что так звал его Джексон. Она не предлагает поплакать, выпустить боль, потому что слез нет. Как и боли.

Почему мне не больно?

— Давай помолчим?

Люди, так много людей, что несут соболезнования и белые цветы: лилии, розы, тюльпаны. Ни один из них не знает, как Джексон ненавидит все это — приторную белизну, сладкий, удушающий запах. Люди говорят и говорят, и подходят, пытаются жать руку, хлопают по плечу. Айзек не отшатывается, потому что без Джексона нет даже привычного отвращения к чужакам. Только Джексон знает, как Айзека выворачивает от чужих запахов, чужого дыхания, чужих рук. Только Джексон может касаться его — жать руку, тискать, обнимать, обволакивая собой, привнося в его мир все, что нужно для того, чтобы просто дышать.

Айзек не любит кладбища. Не после того, как работал там вместе с отцом, как как-то просидел в сырой яме целую ночь, сверзившись с завалившегося сверху экскаватора. Он слишком хорошо помнит все эти чинные зеленые лужайки и мраморные бледные плиты. И удушающую пустоту, что исчезла, когда Джексон просто пришел в его жизнь, ворвался потоком солнечного света, тепла.

Ты не должен лежать тут. Джексон, не ты.

У тебя же кожа на вкус, как медовые сливки, и россыпь веселых веснушек на носу. Ты всегда чихаешь, когда я принимаюсь их пересчитывать, а потом, не удержавшись, щекочу языком.

— Лидия, я не хочу.

— Я знаю, милый. Просто так надо. Ты понимаешь?

Нет. Не хочу. Просто... просто позвольте мне остаться с ним рядом. Не больно, не грустно, никак. Это даже не похоже на то, как пугаешься в детстве, когда выключили вдруг свет во всем доме, на всей улице, а то и в квартале. Это не сравнить ни с чем. И даже в космосе, наверное, дышится легче, чем вот так.