— Не пыхти, блять, так громко, оглохну.
А сам стискивает зачем-то бейсбольный мяч (как он тут вообще оказался?) и думает невпопад, уймется ли бухающий под ребрами кусок (огрызок уже) мышцы, если он обдерет костяшки, выбивая парочку зубов недоноску?
— Ты хотел поговорить.
Блять, он нарочно? Низко, хрипловато. Касаясь дыханием волосков на шее.
— Перехотел, отвали.
И не думает, сука. Еще шаг, ближе. Так, что впритирку. Так, что бедрами – к бедрам. Так, что мажет губами по коже. Возмутительно невозмутимый. Обжигает, как костер на привале холодной ночью. И... мягкие губы.
— Я не ответил вчера на вопрос. И мой ответ – нет. Не люблю. Я не люблю Лидию Мартин. Не чувствую к ней ничего.
Какого дьявола он продолжает шептать? Губами в изгиб шеи, пуская мурашки от затылка и ниже, и ниже.
Просто развернуться и отпихнуть от себя, а потом стряхивать с кулаков отпечатки этих аляпистых родинок, которые наверняка останутся на ладонях. Так просто.
— Да поебать.
— Да ладно тебе, – трогая губами ухо, ныряя в раковину кончиком юркого язычка, прикусывая легонько мочку, срывая с чужих губ непроизвольный захлебнувшийся стон. – Так как, поговорим?
Ладонями – по поясу брюк, чуть приподнимая плотный свитер, как будто случайно кончиками пальцев по оголившейся коже. Еще один стон. Смешок задыхающийся. Играет, засранец, дразнит, заводит.
— Я с тобой так поговорю, ни сидеть, ни стоять не сможешь, – рыкает Уиттмор, перехватывая тонкие запястья.
Единственное, о чем почему-то может думать Стилински следующие несколько долгих минут: Джексон любит арбузную жвачку. Джексон сейчас сожрет, заглотит целиком, как удав. Джексон сейчас...
А потом Стайлз уже не может думать.
====== 81. Кори/Айзек ======
Комментарий к 81. Кори/Айзек https://pp.vk.me/c637424/v637424352/7ce2/oe2QxU9RhmU.jpg
https://pp.vk.me/c637424/v637424352/7ce9/qDlAMz4HNQ8.jpg
— Просто закрой глаза.
Его губы немного обветрены и пахнут апельсинами. Айзек хочет отшатнуться, но узкие бедра прижимаются ближе, вдавливая в стену, и возбуждение ошпаривает, как кипяток из брякнувшегося на пол чайника, выскользнувшего из разжавшихся в недоумении пальцев.
— Закрой глаза, Айзек. Я все сделаю сам.
Изогнутые ресницы послушно вздрагивают, опускаясь. Губы ломит от нетерпения, и он раскрывает их навстречу жадным губам неугомонного мальчишки. Вздрагивает, когда руки пробираются под футболку, оглаживают покрывающуюся мурашками кожу, спускаются к пояснице.
— Я не...
Закончить не получается, потому что палец давит на губы, обрывая в самом начале.
— Не говори ничего, не объясняй, хорошо?
И Лейхи молчит, отпускает инстинкты на волю, растворяется в этой истоме, плавится от губ и от рук, от этого голода, что превращает кровь в венах в тягучую магму, и пульс в висках оглушает, и Кори глотает его глухой задушенный стон, слизывает языком. А потом тянет за собой, опрокидывает навзничь на кожаный диван, зажимает руки над головой, наваливаясь сверху. И шепчет рвано и сбивчиво между поцелуями-укусами и жадными вздохами:
— Сладкий. Единственный. Мой.
Нетерпеливые руки стаскивают джинсы вместе с бельем, и мыслей в голове не остается, когда поцелуи смещаются от шеи к груди, плоскому животу, а потом смыкаются на горячем пульсирующем члене, и сознание почти отключается.
Хорошо. Так хорошо, что можно и умереть.
— Люблю тебя, – шепчет мальчишка и снова целует, а взгляд от возбуждения расфокусированный, пьяный, шальной.
Айзек не отвечает, лишь разводит ноги шире, вскидывает бедра навстречу, когда Кори делает первый толчок, переплетая их пальцы.
...
Потом торопливо собирает разбросанные вещи, натягивает на себя, стараясь не смотреть на разомлевшего мальчишку, что курит, откинувшись на низкую спинку дивана, пускает в потолок пушистые белые кольца дыма.
— Ты можешь остаться хотя бы раз? – спрашивает почти безразлично, вот только пальцы сжимают сигарету так, что та лопается у фильтра, обсыпая его щепотками желтоватого табака.
— Не могу спать в чужом доме, ты же знаешь. Не злись.
Лейхи отводит взгляд виновато, а Кори кивает. Все правильно. Знает. Смирился. Довольствуется малым.
— Чувствуешь хоть что-то ко мне? – это не звучит ни умоляюще, ни жалко. Как погодой интересуется, прикуривая новую сигарету. А Айзеку так нравится аромат его дыхания. Без привкуса этой пепельной горечи.
— Разве я был бы здесь, если бы не чувствовал?
Вопросом на вопрос. Противно и мерзко, чувствуя себя не то трусом, не то подлецом. Потому что Кори не заслужил. Но Кори и без этого знает, чье лицо Айзек представляет, закрывая глаза. Кори знает, чего звонка (или даже возвращения) ждет кудрявый волчонок, из вечера в вечер торопясь в свою пустую квартиру.
Кори вздыхает, а Айзека будто в стену лицом впечатывают.
— Прости, я правда хотел бы, но...
Но он пустой изнутри, выскоблен, вычищен досуха, ничего не осталось.
Кори снова кивает. Он знает без лишних объяснений. Чувствует, понимает.
— Я тебе билеты купил, заберешь на столе.
— Я не поеду, не...
— У него свадьба через четыре дня. Уверен, что готов отдать просто так? Того, кого любишь.
— Ты же меня отпускаешь. Кори, почему?
— Потому что ты никогда не был моим. Не забудь шарф, ладно? Кажется, там очень сыро в это время года.
Улыбнется грустно вслед вихрастой макушке. Достанет из бара початую бутылку виски. Эта ночь будет долгой. Но оно стоит того, если Айзек снова начнет улыбаться.
====== 82. Питер/Дерек ======
Комментарий к 82. Питер/Дерек https://pp.vk.me/c630122/v630122422/55395/YYGzIUlcKPc.jpg
https://pp.vk.me/c630122/v630122970/47bcd/2ZzBqJLumH8.jpg
Дерек переступает порог лофта и досадливо морщится, хлебнув воздуха, пропитанного этим запахом – горьковатый парфюм с нотками дерева и хвои, кофейные зерна, сигары, совсем немного мускуса.
Годы идут а Питер Хейл не меняется – все тот же самовлюбленный, напыщенный сноб, выбешивающий не с первого взгляда даже – с первого вдоха.
— Это мой дом, – бросает Дерек, пытаясь контролировать сердцебиение и не допустить самопроизвольного обращения. – Тебя не приглашали.
— И тебе здравствуй, племянничек. Сколько лет...
Тонкая змеистая полу-ухмылка искажает лицо, которое Дерек никогда не назовет красивым. Не потому что все еще помнит уродливые шрамы от ожогов. Просто язык не повернется. Потому что Питер все тот же: все та же колючая щетина, все тот же насмешливый лед во взгляде, больше напоминающем твердые безжизненные кристаллы.
Бесчувственный расчетливый ублюдок, уверенный, что другие – всего лишь карты и фишки в его партии в покер.
— Выметайся.
— Я – все еще твой альфа. Или ты забыл?
Он – альфа. Глава несуществующей стаи, все так. Вот только никто не сказал, что Дерек упадет на спину лапами кверху, подставляя горло и брюхо острым клыкам хищника. Не сегодня. Никогда.
— Ты – альфа без стаи. Я лучше стану омегой, чем позволю...
И замолкает, будто с разбегу врезавшись в стену. Будто сам себе оплеуху залепил так, что пальцы заныли. Будто смех, тонкими лучиками разбегающийся от зрачков Питера, не вызывает желание, потребность даже, выпустить клыки и вцепиться в незащищенное горло.
— Чем позволишь пометить тебя? Несколько поздно, Дерек, не находишь?
Голос такой постный, скучающий, что выбешивает в разы сильнее. Это как персональный атомный взрыв где-то под сводами черепа. Это как епитимья, которую накладывают снова и снова за грехи, которых не совершал.
И кожа в месте зажившего давно укуса не жжет даже – пылает, словно содрали кожу живьем и плеснули разбавленной пеплом рябины кислоты на открытую рану.
Он вдруг понимает, что это Питер касается ямки под шеей кончиком пальца. И глаза такие задумчивые, будто он стихи декламирует, а не разглядывает непокорного племянника, что вот-вот и выпустит клыки или попросту обратится, кидаясь вперед.
