А потом в их группу приходит новенький, и устоявшаяся жизнь летит кувырком.

— Хэй, Айзек, я Кори. Здорово увидеть здесь земляка. Не то, чтобы я считал всех вокруг лягушатниками, но старая добрая американская рожа... Черт, приятно смотреть.

Айзек хлопает ресницами, создавая сквозняк. Девчонки за спиной хихикают, строя глазки смазливому новенькому. У Лейхи раздражение чешется в кончиках пальцев, в затылке, щекочет в горле.

— Крис шлет привет, обещал, ты присмотришь за мной, – подмигивает так недвусмысленно, что у Лейхи кончики ушей пылают, будто их кто-то поджег зажигалкой.

Сопляк.

Значит, привет из Бейкон Хиллс? Крис уехал с полгода назад, буркнув что-то о Пустынной волчице и разборках с какими-то неясными ужасными докторами. Они не созваниваются каждый день, не шлют друг другу сообщения по праздникам. Они так и не стали семьей – заросший щетиной охотник с потухшим выцветшим взглядом и кудрявый волчонок, что достался в наследство от погибшей от рук демона дочери.

— Что ты забыл в Париже?

Не то, чтобы Айзек хочет общаться. Дома все хорошо, иначе Крис написал бы. Лейхи немного... тоскливо, быть может? И так тянет услышать об очередной выходке Стайлза, об успехах команды, причудах Финстока. И еще немного, быть может, о самовлюбленном напыщенном снобе, что свалил в Лондон, как поджавшая хвост подзаборная псина. Еще до того, как все окончательно пошло прахом.

И Кори рассказывает, упоминая попутно каких-то незнакомых людей, кучу химер (он и сам какой-то недохамелеон, и пепел рябины ему нипочем, везет же засранцам). Не говорит лишь, зачем уехал оттуда, пол-мира пролетел, чтобы что? Сбежать от чего-то?

Айзеку наплевать, у него собственные демоны поселились под кожей. Демоны, что с приездом мальчишки проснулись, зашевелились опять. И тихие, задушенные стоны снова оглашали ночами темную пустую квартирку: Эрика... Эллисон... Джексон...

— Ты шутишь? Кино? Чувак, я не хожу на свидания, – Айзек смеется фальшиво и рвано, старательно отводит глаза, но мальчишка стоит над душой, пихает в руку билеты.

— Хватит хоронить себя, Айзек. Жизнь продолжается, даже если стольких из них уже нет рядом с нами, – и замолкает, а теплый, как шоколад, взгляд заволакивает мутная пленочка грусти.

Может быть, вспоминает того мальчишку, фото которого Лейхи на днях случайно увидел в бумажнике. Мейсон.

“Я же живу дальше”, – твердит, кричит весь его облик.

Айзек дергает плечом и настойчиво пихает смятую бумажку мальчишке в карман. Отрицательно мотает головой.

Не пойду, не хочу, не готов.

Попытается спрятать дрожь, что прошьет тело насквозь после случайного касания гладкой кожи. Теплой, как нагретая солнцем лужайка. Ухмылка мальчишки покажет – не удалось.

— Вечером. В семь, – бросит Кори через плечо, уже уходя.

А Айзек зависнет, оглаживая взглядом красивую спину и обтянутую джинсами задницу. Не тот, не так, не цепляет.

— Знал, что придешь, – выпалит сверкая, как новенький цент, повиснет зачем-то на шее, как будто невзначай прижимаясь на секунду всем телом. Обжигая, распаляя, заставляя кровь закипеть.

Пахнет попкорном и ягодным джемом. Не болтает, как тот же Стилински, комментируя каждую фразу, каждый момент. Айзек даже забывает про него на какое-то время, погружаясь в историю автоботов и десептиконов с головой. Забывает обо всем, даже о припрятанной в тумбочке пуле с частичками аконита. На тот самый случай, когда не захочется ни просыпаться, ни засыпать.

— Такой молчаливый, – шепнет химера, сжимая его длинные пальцы горячей ладонью. Пуская по венам волну желания. Примитивного, яркого, жгучего. Так, что приходится губу кусать, чтоб не застонать вслух прямо здесь.

*

— Я не смогу тебя полюбить, – позже шепнет Айзек позже, вминая мальчишку в холодную стену какого-то тупичка.

Кори мотнет головой, втянет в рот его нижнюю губу, пробираясь руками к ремню.

— Мне не нужны отношения, – стаскивая с него футболку, собирая губами с плеч и ключиц привкус ванили, кофейных зерен и мяты.

Пацан лишь прогнется в его руках, прижимаясь ближе, открывая доступ везде и всюду, куда дотянется, где захочет коснуться.

Развернуть лицом к стене, скользнуть ладонями вдоль гибкой спины, задержаться на ягодицах. Красивый.

— Я умею лишь разрушать, – горьким выдохом в шею.

— Я тоже, Айзек. Я тоже.

Он ждал от пацана: “Дай мне шанс” и “Давай просто попробуем”. Он ждал просящих взглядов и робких упреков. Он ждал, опасался, напрягался внутри. Но Кори трахался самозабвенно, откидывал голову на плечо, царапал пальцами кирпичную кладку, дышал рвано, почти задыхался, подмахивал яростно. Отдавался, как в последний раз.

А потом хмыкнул, натягивая штаны:

— Видишь, это не страшно. Не больно. Даже если не с ним.

И Айзек не спросил, кто это “он”. Оба знали ответ.

— Как-нибудь повторим?

====== 80. Джексон/Стайлз ======

Комментарий к 80. Джексон/Стайлз https://pp.vk.me/c631930/v631930352/44d3c/RHKj8FYT5mI.jpg

— Поговорить? Чувак, ты, блять, издеваешься, не иначе. Это вроде как праздник, и ты меня порядочно в дерьме извалял. За весь этот год. И предыдущий. И раньше.

У Стайлза пятна злости на лице – яркие, как пунцовые маки. У Стайлза дыхание сбилось и глаза блестят, будто в них целое звездное небо отсвечивает. У Стайлза влажные губы, которые он облизывает после каждой фразы. Ничего такого, вполне машинально, как он делал все эти годы в школе. У Стайлза родинки на щеках, как тайные метки, сбегающие по худой шее, исчезающие в вороте рубашки.

Джексон гулко глотает, впиваясь глазами в бледную кожу мальчишки.

У Джексона растрепанная идеальная прическа и острые скулы. У Джексона самомнение размером с Канаду. У Джексона зуд в подушечках пальцев и ссохшиеся от жажды губы. У Джексона звон в голове такой громкий, что рвет перепонки в лохмотья, пластает, как шредер – секретные файлы. А еще глаза. Сейчас – бирюзовые, глубокие, холодные, как волны в открытом море.

Стайлз отступает ровно на шаг, словно боится рухнуть вниз с обрыва и больше не выплыть, когда Уиттмор бросает едкое:

— Переломишься что ли?

Цедит высокомерно, а сам незаметно себя за щеку кусает. И начинает подташнивать от солоноватого вкуса на языке или лишней порции скотча. Не смотреть, не смотреть, не смотреть на длинные пальцы, что теребят узел галстука, ослабляя, сражаются с верхними пуговицами рубашки. Так, будто с удушьем борется. Так, словно на шее – удавка из пеньковой веревки, царапающая кожу.

А Джексон бы хотел языком собрать с нее вкус. Наверное, оливки, арахис, щепотка соли. Пить хочется так, что кожица на губах почти лопается.

— Да нет, боюсь, вытошнит прямо на твои пижонские брендовые туфли. Не расплачусь же потом. Валил бы ты к Лидии, Джексон. Не волнуйся, я давно понял, мне там не светит.

Выражение лица – нечитаемо. Зашифрованный ребус, как загадочные древние письмена на острове Пасхи.

Джексон Уиттмор? Что ты творишь?

— Все еще любишь ее?

Получается горько. Безнадежно и жалко. Ногтями – в ладони. И еще лбом бы об стену, чтоб наверняка. Идиот. Только вот вопрос – который из них?

Стилински хлопает ресницами, не понимая. И рот приоткрывается когда начинает что-то нащупывать. И наверное, кусочки в голове складываются, как детали конструктора – один к одному. Это как внезапно увидеть что-то совсем рядом. Как собственные руки в кромешной тьме, когда разветривается вдруг пасмурное низкое небо. Забитое тюками мокрой свалявшейся ваты.

— Джексон...

— Блять, просто забудь. Нахуй вообще...

Громкие отчетливые шаги вдоль коридора, грохот музыки за стеной, а еще что-то горьковато-древесное с оттенком свежескошенной травы щекочет ноздри, оседая в легких, впечатываясь в память привкусом недоумения и какого-то задушенного ужасом восторга.

Джексон?

— Стилински, не борзей.

Перекладывает что-то в шкафчике, швыряет, сбивая костяшки о металлический угол, втягивает воздух сквозь сжатые зубы и давится, захлебывается Стайлзом, что пыхтит в самое ухо, прилепился, как колючка болотная, не отдерешь.