Спит ли он? Усмехается невесело, вспоминая долгие бессонные ночи, наполненные болезненной, не приносящей никакого облегчения дрочкой, а еще непонятной слежкой, за которую его точно упрятали бы или в психушку или за решетку, прознай кто-то об этом. Джексон не отдает себе отчета в том, что происходит, но каждый раз приходит в себя уже под окнами одноклассника и долго курит, наблюдая через улицу, как мелькают за зашторенными окнами силуэты, как мальчишка стягивает футболку, отправляясь в кровать.
Сумасшествие, не иначе. Он, Джексон Уиттмор, окончательно двинулся крышей. Вот только знать об этом кому-то вовсе не обязательно. Даже лучшему другу.
— Тебе поговорить больше не о чем? Это доморощенная забота, что нахуй мне никуда не уперлась, или чистое любопытство?
Джексон ядом плюется, как песчаная гадюка, а глаза – серые и злые, острые, как закипающая сталь.
— Джексон…
— Тему закрыли! Бля, Махилани, если я завалю эти тесты, сам за меня Харрису пересдавать пойдешь.
Он чиркает что-то ручкой в тетради, замечая, как сильнее и сильнее сутулятся плечи того, кто сидит почти под самым носом у злобного химика. В седьмой за последние 15 минут раз (да, блять, я считал!) запускает руку в волосы, дергает, сжимает, пропускает сквозь пальцы. Словно это как-то поможет найти правильные ответы на не такие уж и простые задачи. Помочь не поможет, но вот Джексон очень даже хорошо представляет, как…
— Если хочешь знать мое мнение…
— Я не хочу, нахер иди, – рявкает Уиттмор, но Дэнни продолжает, ничуть не обидевшись:
— Он смотрит иногда на тебя, когда ты не видишь. Когда думает, что не видит никто. Он так смотрит и так боится при этом. Ты же злой постоянно, как черт. Того и гляди живьем сожрешь. Правда, он и не подозревает, что сожрать его ты хотел бы в другом смысле.
Махилани продолжает писать что-то, то и дело останавливается, чтобы обдумать ответ, не смотрит даже на друга, который краснеет от злости все больше, да так, что скоро пар из ушей повалит. А Уиттмор всерьез думает – что делать команде по лакроссу на близящихся соревнованиях, если он переломает их вратарю руки или ноги. Или все конечности разом.
— Ты можешь фантазировать как-то беззвучно? Заебал, мешаешь ведь.
— Ты бы подошел к нему, спросил, как дела. Если не грохнется в обморок от счастья или ужаса (а ты умеешь вгонять в ужас нормальных людей, поверь мне), все может и получиться. Мой гей-радар не обманешь, Джекс. Он лишь с тобой не сработал, но ты-то – бесчувственная скотина, а этот мальчишка, он…просто проверь.
— Нахуй иди, – огрызается Уиттмор, а сердце в груди колотится быстро-быстро, и он забывает про незаконченный тест, про отметки за семестр, забывает обо всем, опять залипая на эти невозможные пальцы, на острую линию шеи и губы, ох, эти губы, которые он просто обязан попробовать на вкус. На вкус и не только.
Сегодня.
Дэнни удовлетворенно кивает и пытается не улыбаться, возвращаясь к контрольной.
====== 76. Стайлз/Джексон/Айзек ======
Комментарий к 76. Стайлз/Джексон/Айзек https://pp.vk.me/c630224/v630224352/3b5c0/POmaJbWeGfs.jpg
Мисс Блейк твердит что-то про модальные глаголы нудно и заунывно, на одной ноте. Стилински почти засыпает, слушая, как поскрипывает о бумагу ручка Лейхи, как он пыхтит, выводя старательно нечитаемые каракули, даже язык от усердия высунул. Голова раскалывается, как после бурной гулянки, и взгляд то и дело соскальзывает чуть левее. Но Стайлз пытается не смотреть. Пытается, честно. Херово пытается: не может не пялиться на широкие плечи и красивую шею, на идеально уложенные волосы, которые он столько раз ворошил пальцами, сжимал в кулаке, чуть оттягивая…
Словно почувствовав взгляд, Джексон оборачивается и улыбается так искренне и тепло, что у Стайлза губы начинают дрожать, и он почти тянет робкую улыбку в ответ, как вдруг замечает – внезапно, как битой по морде в ночной подворотне, – глаза холоднее твердого гранита, что отсвечивают вдруг морем, сморят куда-то мимо. Звуки вокруг стираются, тают, будто голову обмотали плотным слоем ваты, но откуда-то издалека Стайлз различает, что сопение Айзека смолкло. Не поворачивается, но улыбка соседа по парте и без того такая щенячье-глупая и счастливая, что можно ослепнуть. Как если долго смотреть на солнце.
Стилински лишь сжимает пальцы чуть крепче, и карандаш с громким треском ломается пополам. Стайлз чертыхается беззвучно, смаргивая злую влагу с ресниц. Джексон уже вернулся к конспектам, но, кажется, даже спина его выглядит…дружелюбной?
— Ревнуешь? – Айзек не насмехается, но смотрит так пристально, будто надеется прочитать в лице какую-то тайну.
— С чего бы? – Стилински отбрасывает обломки карандаша и кусает испачканные чернилами губы. – Мы же… – «расстались», чуть не срывается с языка, но он вовремя умолкает, прикусывая язык почти до крови. – Мы и вместе-то не были никогда.
Крышесносный секс в его кровати, машине, на набережной, в раздевалке после тренировки, в проулке за супермаркетом даже – это, конечно, не в счет. Дружеский перепих, блять. Средство от спермотоксикоза.
Лейхи хмыкает недоверчиво и продолжает сверлить взглядом льдистых внимательных глаз. Будто лазером дыру в башке прожигает. Стайлз считает про себя от десяти до одного пять раз подряд и пытается следить за лицом. Он ведь сам сделал этот выбор, ведь так? Не ожидал, правда, что Уиттмор согласится настолько легко.
— Давай прекратим все, Джекс, я устал, – ковыряя кедом асфальт, глядя куда угодно, но не в лицо.
— Надоело? – протяжно и равнодушно, закидывая подушечку ягодной жвачки в рот, поигрывая ключами от Porshe.
— Типа того…
— Как скажешь. Давай…
Так просто. Так больно, и под ребрами ноет, как будто по ним футбольная команда в полном составе пинала – долго так, от души…
Джекс не спросил, и Стайлз не сказал настоящую причину – просто так мало, так ненормально, неправильно, целовать по темным углам, зажимать в кабинке туалета, пока не видит никто, не позволять даже взять за руку, рискуя нарваться на злобное шипение рассерженной дикой кошки. Собирать крохи ласки, как беспризорнику, утайкой, оглядываясь по сторонам. А Стайлз так хотел бы запрыгнуть на него в коридорах их школы, обхватить ногами и целовать, зарываясь руками в жесткие от геля волосы, подставлять свою шею жадным губам, чувствовать, как горячие ладони поддерживают за задницу, чтоб не навернулся…
Стайлз смотрел, как Джексон уходит, забросив на плечо пиджак, поддернув до локтей рукава рубашки, которую хотелось бы смять, сорвать с него, рассыпая пуговицы по салону Porshe, сбивая колени и локти, поминутно ударяясь макушкой о потолок. Захлебываться его запахом, умирать ежесекундно, чувствуя его внутри, припадать губами к губам, глотая громкие стоны.
Но Джексон уходил, насвистывая какую-то веселую песенку, а до Стайлза все никак не доходило – это и правда конец.
После занятий он задерживается в классе, собирая рассыпавшиеся по полу учебники. Одноклассники уже ушли, тишину нарушает лишь размеренное гудение кондиционера. Стайлз ворчит что-то неразборчиво, закидывая рюкзак на плечо, толкает дверь в коридор…И запутывается в собственных ногах, потому что…
Ничего такого, нет. Просто Джексон Уиттмор и Айзек Лейхи у школьных шкафчиков. Просто блеск в глазах ярче рождественской иллюминации. Просто палец, медленно стряхивающий какую-то невидимую крошку с губы. Просто бедра к бедрам и губы к губам. Близко, так близко, на грани фола.
А потом наматывает на палец золотистую кудряшку, чуть тянет, чтоб наклонился, трогает ухо губами и шепчет что-то, от чего Лейхи идет красными пятнами, но кивает торопливо и с места не трогается, не пытается даже вернуть столь ценимое им личностное пространство.
Развернуться на пятках и прочь, прочь, прочь. Подошвы будто к полу прилипли или вдруг кто-то налил в кроссовки свинца. И каждый шаг дается с трудом, приходится буквально отдирать ноги от пола. И этот запах – имбирь, зеленые яблоки, чуть-чуть табака, – они впитались под кожу, щекочут ноздри. Глаза слезятся, но идти становится легче, а за спиной по коридору растекается тихий, журчащий смех Уиттмора, как плеск ручейка в лесной чаще жарким полуднем.
