Незнакомцу чем-то скручивают за спиной руки, заталкивают в тонированную тачку. Парень вырывается и, отдергивая лицо от очередного удара, вновь оборачивается так, что Харпер видит – не показалось. А потом глаза того вспыхивают ультрамарином, и раны на лице и руках затягиваются сами собой.

Что за херня?

Рой зависает на пару мгновений, как лагающая программа. А когда приходит в себя – переулок чист, и только угольный след шин на асфальте, да стойкий запах жженой резины не дают ему списать все на посткокаиновый глюк. Учитывая, что и порошок-то он нюхал последний раз черти когда. Почти в прошлой жизни. Или в позапрошлой.

Это на самом деле ты?

А потом номер на мобильном, даже на экран не глядя. Откуда-то из того прошлого, в котором остались и Старлинг-сити, и Оливер Куин с сестрой, имя которой и сейчас болью отдается где-то под ребрами. Быть может, вырезано там лазером, прямиком на костях?

— Привет, это я. Черная канарейка все еще в деле? Нужна помощь.

Не мне. Но если не поможем ему…

Я не могу потерять тебя, только узнав, что ты – не сон и не бред. Я не могу снова остаться один. Никого ведь нету кроме тебя. И не будет.

*

Наотмашь по красивому, ухмыляющемуся лицу. Еще и еще. Сладковатый запах запекшейся крови в воздухе, будто где-то за углом готовят изысканный соус к мясу. Но раны на лице срастаются за секунды, и – ни вспышки, ни оттенка боли в глазах цвета пасмурной стали. Только насмешка такая едкая, что похитители почти воют от бессилия. Потому что он улыбается. Сплевывает кровь прямо на пол (ни капли при этом не попадает на отглаженную, словно для свадьбы, рубашку) и смеется. Громко, гротескно, издеваясь.

— Слабаки.

Откуда им знать об оборотнях и волчьей регенерации, правда? Откуда знать, что настоящая боль – это ужас на любимом лице и собственные руки по локоть в крови? В крови тех, имен кого он даже не знал никогда. Или предпочел не запомнить.

— Так-так-так, кто там у нас?

Хитрый прищур и мертвенный какой-то взгляд, что мог бы заморозить на месте, если бы Джексон испугался, хоть на секунду. Щелкает ухоженными пальцами, и золотые кольца звонко ударяются друг о друга. Только одна рука, но чужак пахнет опасностью. Похож на готовящегося к прыжку зверя.

— Арсенал собственной персоной? А ты не так уязвим, как казался, правда, мальчик? Ничего, мы это исправим.

У Джексона руки скручены за спиной, он и шевельнуться не может. Шестерки кучкуются чуть поодаль, хихикают гаденько, предвкушая, должно быть, расправу, и нехорошее предчувствие расползается в груди холодным туманом. Малкольм (кажется, так его называли?) не успевает и руку поднять. Джексон чувствует ветер у лица, слышит острый и тонкий свист, когда стрела рассекает воздух, вонзаясь в плечо его визави.

— Вторая рука не дорога? Отошел от него, и шавок своих отзови, – резкий смутно знакомый голос, и тень отделяется от стены. Ярко-красный костюм, колчан за плечом и стрела на натянутой тетиве, нацеленная точно в лоб.

— Харпер… надо же. Вас даже двое. Освоил клонирование… или? – понимание искажает побледневшее лицо, и Мерлин нервно стирает капельки испарины с высокого лба. – Моя дочь вообще знает, что ты жив?

Осторожный шаг в сторону, еще один. Ближе к пленнику, лишь только бы дотянуться.

— Руки убрал! Ты знаешь, я стреляю без промаха. Никто не тронет моего брата, Малкольм, никто. Сара, сейчас!

Свист стрел, вопли, выкрики, пальба. У Джексона в глазах рябит от закрутившейся перед ним круговерти, но странный парень в нелепом костюме супергероя оказывается так близко. Склоняется, развязывая руки. И в кажущихся знакомыми серебристых глазах, что он прячет за маской, Джексон видит что-то. Что-то правильное, быть может.

Брат? Он назвал меня братом?

— Откуда ты взялся? С чего ты решил? Это не может быть вот так. Все эти годы…

Джексон и сам понимает, наверное, что членораздельной его речь называть очень трудно. Этот странный чудила, он не может быть прав. Нет никакого брата, не было никогда, родители бы знали, сказали бы ему. Он как-то сам мог бы понять, почувствовать что ли.

— Кто ты вообще?

— Меня зовут Рой, Джексон. Ты же Джексон? – его голос странно дрожит, как натянутая до предела, вибрирующая струна. Но с чего он вообще…

Тот, что назвал себя Роем, стягивает маску и капюшон, и мысли обрываются, как будто кто-то выключил звук, щелкнул рубильником и обесточил весь мир. И так тихо не бывает, наверное, даже в гробу. Так, что собственных мыслей не слышно. Будто их нет, вымыло тем самым цунами, что только что расхерачило в щепки жизнь Джексона Уиттмора. Или кого?

Кто я такой? И кто, во имя всех волчьих богов, ты?

— Джексон?

Опускает затянутую в перчатку ладонь на плечо, и даже сквозь плотную ткань Джексон чувствует, как по коже распространяется волна нежности и тепла. Рой чуть сжимает губы, хмурится, и меж бровей залегает вертикальная складочка – в точности, как у Уиттмора, когда он чем-то встревожен.

— Как это возможно вообще?

Его точная копия (клон, двойник, кто угодно, но какой, мать вашу, брат!?) передергивает плечами и кажется вдруг таким злым и несчастным, что Джексон…

Ох, Джексон хочет просто проснуться.

— Мама говорила что-то, когда заболела. Я думал, это бред…горячка и все такое. Но надежда прилипла, наверное, где-то под ребрами…Брат.

Шагнет ближе, прижимая ладонь к острой скуле, вдохнет полной грудью горьковатый запах парфюма и терпкий, щекочущий ноздри – самого Джексона. Сотрет капельку крови, засохшую в уголке губ. А тот опустит ресницы, слыша, как сердце выламывает грудную клетку. Брат…Мать...заболела.

— Мама? Твоя и мо…?

— Нет, не наша, – одним лишь взмахом ресниц остановит зарождающийся ураган, проведет кончиком пальца по лицу – отражению своего, – я тоже приемный, как и ты. Не думал, что ты где-то есть, что найду вот так…

Когда жизнь разлетится по глухой автостраде пригоршней расхлестанных ветром надежд.

— Это не можешь быть ты.

— Это я.

Это как-то логично, естественно, правильно до ломоты в груди и озноба вдоль позвоночника, когда твердые, чуть суховатые губы накроют его рот. Мгновенное побуждение, импульс, потребность – распробовать, поверить, узнать. Рой на вкус как орехи, приправленные тмином. Пахнет волнением и страхом, щемящей тоской и такой нежностью, что срывает все тормоза. Он не оттолкнет, лишь замрет на долю секунды, чтобы тут же податься вперед, углубить поцелуй, вцепившись пальцами в прикрытые только тонким льном плечи.

Воздух, прохладный и влажный, окутает наползающим с Темзы туманом. Но ни одному из них не холодно здесь и сейчас, и ни один из них не вспомнит, что будет завтра, что надо куда-то спешить.

Потому что ничто больше не имеет значения в этом мире. Уже нет.

====== 75. Джексон/Дэнни (броманс) ======

Комментарий к 75. Джексон/Дэнни (броманс) https://pp.vk.me/c615822/v615822352/1bc73/WYl3WcSvm2U.jpg

— Джексон, ты палишься. Так жрешь его глазами, что у бедняги уши пылают.

Уиттмор хмыкает, невозмутимо возвращаясь к формулам, которые он записывает в тетрадь своим идеальным каллиграфическим почерком. Он продолжает писать еще с полминуты, хотя друг смотрит на него с откровенной насмешкой и разве что не ржет в голос. Чертов Махилани и его проницательность.

— Бля, Дэнни, отстань, а? Ничего я такого…

— Не делаешь? Не трахаешь глазами? Не залипаешь на его губы, пока он грызет колпачок от ручки? Не представляешь, что бы делали эти губы с твоим…

— Заткнись! – так громко, что одноклассники недоуменно оборачиваются, перешептываясь, Харрис злобно зыркает из-под очков, и только объект его наблюдений не обращает никакого внимания на происходящее, словно гипнотизируя лежащий перед ним девственно-чистый лист бумаги.

Девственно-чистый, как и сам…

— Ты палишься, Джекс, – повторяет Дэнни тихо и абсолютно серьезно. – Посмотри на себя, осунулся, глаза запали. Ты ночами хоть спишь?