Потрепал на прощание — уже в аэропорту — по плечу, не рискуя светиться перед случайными людьми. Подмигнул незаметно, а потом смс-нул уже из такси, когда желтые железные букашки помчали их абсолютно в разные стороны.

«Уже скучаю, пиздец. Это были охуенные каникулы, детка. Как вспомню, что ты вытворял своим ротиком в душе перед рейсом…»

А потом День Конституции, один из главных, блять, праздников. И опять не вдвоем. Конечно, Холм нажрался до поросячьего визга, в говнище уделался просто. Тарьей готов был спорить на одну из своих почек, что забег в мусорных мешках придумал именно Хенк. Придурок безбашенный. Хотя на том видео, где Леа летит задницей кверху в траву, показывая, что и где на ней надето… Нет, девочку даже не жаль, после того фото в инсте — губы в губы. Конечно, легенду поддерживать надо, да и Холм там как истукан, даже рот приоткрыть не изволили их высочество. Хм… попробовал б только…

Короче, Тарьей накачивался «Туборгом» методично, почти не пьянея. Перебирал в памяти воспоминания, как коллекционные карточки, которых сроду не собирал. И ждал, весь день, весь вечер и добрую часть ночи ждал звонка или смс. Хоть что-нибудь, Хенке.

«Я же, сука, скучаю».

Не дождался ничего из вышеозначенного списка. Зато под самое утро ввалилась почти бессознательная тушка, обслюнявила, бормоча куда-то в шею что-то совсем уж невразумительное. В какой-то момент даже почудилось про охуенную голую свадьбу и мини-бургеры. Залез лапами холодными под резинку пижамных штанов, да так и вырубился, придавив, штакетина несоразмерная, к кровати.

Утром, запивая аспирин ледяной пузырящейся минералкой, охал, стонал и требовал немедленного проверенного временем и их нехилым опытом леченья. И разве Тарьей когда-то мог ему отказать в такой просьбе? Разве когда-то он хотел отказать?..

Неизвестно, как он вообще попал в квартиру, оставшись незамеченным для папарацци, денно и нощно караулящих у выхода. Разве, что и те укушались к ебене фене, отмечая главный праздник страны. К утру они, конечно, очухались, выставили пару дозорных, что, видимо, отдавали дань Родине не так активно и самозабвенно, как остальные. Так что выводили Холма с теми еще приключениями. А Тарьей даже расстроился немного, что не удалось уговорить того напялить платье и каблуки для маскировки.

Нет, ну а что?..

Оставшиеся дни до среды списывались регулярно, но встретиться не рискнули. Надо было подождать, пока шум поутихнет. Когда фанаты, гудящие, как растревоженное осиное гнездо, угомонятся и снова займутся привычными делами: ляпаньем артов, сочинением новых безумнейших фанфиков… Куда их необъятная и больная фантазия только не заводила порой, это же ужас какой-то. Тарьей как-то попробовал почитать и от некой неведомой хуйни со странной пометкой «омегаверс» схлопотал нервный тик.

«Зай, потерпи. Всего ничего-то осталось. Но вот дорвусь до тебя, никто из гостей не увидит», — угрожающе обещал ему Хенрик.

Обещал для того, чтобы за три дня до 24 мая уебошить в Данию. Нормально так проебаться? Сив подписалась в Instagram на какое-то актерское агентство, и надо понимать, что на Хенке сейчас предложения посыпятся валом, и работы будет до одного места, но… блять. Хенрик-шило-в-заднице-Холм, обещать-то нахуя было? Да еще на весь мир.

Любимый «Туборг» еще до полудня. Нет, ну а хули, если все настроение по пизде, и никуда не уперлись ни эти восемнадцать, ни вечеринка, ни подарки. Нажраться в усмерть, и нахуй их всех.

— Тай, не психуй, тут всего полтора часа лета. Приедет. Нет, ну нахер ты дергаешься? Он тебя опрокинул хоть раз? Нет, о чем и речь. А тут восемнадцатилетие. И чтобы Хенк пропустил? Чтобы даже не звякнул, если что-то случилось? Да никогда не поверю.

Давид отирается тут почти что с утра и, как самый лучший и правильный друг, помогает уничтожать несметные запасы пива, справедливо полагая, что так именинник если и укушается, то не столь стремительно и катастрофично.

— Ой, все, не пизди, — отмахивается от приятеля, как от жужжащей над ухом мухи, и открывает новую бутылку, игнорируя сдвинутые брови и угрожающее:

— Я позвоню Марлону… или… хм… Я Сив позвоню!

— Да хоть королеве Виктории, епта.

Трель дверного звонка рассекает повисшую тишину. Тарьей флегматично отхлебывает из горлышка и вскидывает руку, демонстрируя неопознанному визитеру недвусмысленный фак. Открывать он даже не собирается, продолжая методично надираться. Язык еще не заплетается, но глаза уже пьяно блестят, и движения становятся чуть резче, чуть раскованней, а голос — громче на тон.

— Что, если это?.. — рискует подать голос Давид, но Тарьей дергает плечом и бросает со злостью:

— Да поебать, кто бы там ни был. Даже если мой незабвенный дядюшка Дональд Трамп решил пожертвовать делами государственной и мировой значимости и явился лично поздравить племяша…

— Я думал, что Трамп якобы дядя Исака… ну, персонажа…

— Да поебать.

Скрип ключа в замке, и мгновенная тишина, и два схлестнувшихся взгляда: нахмуренно-вопрошающий Давида и ошалело-счастливый Тарьей. Потому что ключи от этой квартиры есть только у одного человека. Человека, который, как Тай был уверен с утра, просто решил забить на него в этот день, прокатить…

— Это… Давид, это Хенрик пришел, — тихо-тихо, тише, чем шепотом, почему-то боясь сглазить, спугнуть…

— Оу, ну все, я погнал. Счастливого дня рождения, друг. Вечером потусим, — и быстро-быстро, как-то бочком к черному ходу, чтобы не мешать, чтобы не испортить долгожданную встречу.

Во рту пересыхает, когда Хенк останавливается на пороге и смотрит внимательно, вздергивая насмешливо свои невозможные брови.

— Не рано праздновать начал?

— В самый раз, — буркает раздраженно, но улыбка уже ползет на лицо, как Тай не пытается ее спрятать, удержать, поймать за хвост и засунуть куда-нибудь подальше.

— Я говорил, что ты истеричка?

Глядит исподлобья, но в голосе столько нежности, что можно и задохнуться. В нее можно завернуться, в эту нежность, как в пуховое одеяло и мурчать довольным и сытым котом.

— Ты уехал в Данию, блять. Не писал, не звонил. Вообще проебался. Что я должен был думать?

— Что я ищу тебе особый подарок? Черт возьми, Ти, я хоть раз тебе повод давал?

— В Осло магазины перевелись, что ты рванул, как ошпаренный, в Копенгаген?

— Я был там меньше суток, а потом возвращался в Берген и ждал, пока будет готов особый заказ. Слушай, я себя чувствую накосячившим мужем…

Тарьей хихикает в кулак и больше не отворачивается. Он смотрит, как шевелятся губы, но не слышит больше ни слова. Он так его ждал, такой хуйни напридумывал. Сущий придурок.

— Не злишься?

— А должен? Зай, твои тараканы и не такое чудят. Мне иногда кажется, что они у тебя то в массовом запое, то нюхают какую-нибудь дрянь коллективно.

Хенке уже рядом, так близко. Опускается прямо перед диваном, обхватывает своими длинными пальцами лицо, легонько скользит по скулам, поглаживая, обводит контур припухших губ.

— Я тебе никому не отдам, знаешь? Хватит всякой хуйней себе голову забивать.

Кончиком языка по губам. Ласково, трепетно даже. Касаясь не телом, касаясь чувствами и эмоциями. Проникая в самые вены.

— Успокоился, чудо? У меня для тебя кое-что есть, между прочим.

— Да, что это ты в Бергене делал?

— Вот это. С днем рожденья, малыш.

Выпускает руку, оставляя на указательном пальце тот самый перстень. Не тот, брат-близнец того самого, с которым сам щеголял на Гулльрутен. Серебро, лазурит и тайная надпись, о которой знают лишь двое.

Почему-то так остро колет и одновременно щемит в груди, и Тарьей понимает, что у него губы дрожат, пока Хенке шепчет, опаляя дыханием:

— Хочу, чтобы у нас были одинаковые. Хочу, чтобы все видели. Знали, что ты мой. Сегодня тебе восемнадцать, но я подожду, сколько скажешь

Стянет кольцо, перевернет, чтоб прочесть ту самую тайную гравировку. Втянет шумно воздух, сглотнет насухую. А потом просто обнимает без слов, утыкаясь лицом в грудь. Хенрик обвивает руками, как лианами опутывает.