И снова вздыхает, бросая быстрый взгляд на зажатый в руке телефон. Телефон, на который так давно никто не звонил по международной связи… Наверное, сейчас она вспоминает, как счастливы были они с Вильямом, когда все только начиналось.

“Все не бывает, как в фильмах, любовь не длится вечно, и нет никакого жили долго и счастливо на самом деле”, — сказала Нура ей ночью однажды. Кажется, тогда их телефонный разговор разбудил Исака и тот наорал на подругу… Кажется, у них с Эвеном еще были какие-то проблемы…

Так давно уже было. Или просто столько с тех пор изменилось.

Но вот сейчас, наблюдая, как один обнимает второго, как сдувает с виска прядку, а потом зарывается носом в волосы на затылке, как хохочет и заваливает на себя, почти рушась на дно, наполовину заполненного вещами, фургона… Сейчас Эва готова поспорить, что это именно то. Как в фильмах со счастливым концом, где будет: “и жили они долго и счастливо”, и домик в пригороде с качелями на заднем дворе, и большой вислоухий пес, и, может быть, даже большой красный попугай на жердочке в кухне, которого кто-нибудь (возможно, и Магнус, что, определенно, станет лучшим другом семьи) научит нелепым фразочкам и неприличным звукам, чтобы повергать в шок гостей.

Она помнит, как в Рождество Исак сказал ей, что это непросто, и в любой момент может все пойти по пизде. Сказал, что никто не мечтает о подобном. Рассказывал, что они учатся жить минута за минутой, не думая о будущем, не планируя. Но, почему-то из всех них именно эти двое переезжают в одну квартиру, и, кажется, просто не представляют (или запомнили слишком уж хорошо), как это возможно вообще — быть друг без друга.

Наверное, Нура думает о том же. Об этом говорят и побелевшие пальчики, вцепившиеся в подоконник, и остекленевший взгляд, и закушенная губа. Эва обнимает подругу, сжимает крепко-крепко. Если бы можно было забрать хотя бы часть боли у того, кого любишь так сильно. У того, кто стал почти что семьей.

Нура пахнет слезами, весной и какой-то отчаянной грустью.

— Он обязательно приедет за тобой, — шепчет Эва и в тот момент даже верит в то, что говорит.

— Я знаю, мы с ним всегда будем вместе, — пытаясь спрятать всхлип за улыбкой.

Внизу на мостовой мальчишки вновь принимаются целоваться. Солнечный лучик заглядывает в комнату, путается в волосах, а потом щекочет нос, заставляя громко чихнуть и рассмеяться.

Все будет хорошо. В конце концов, будет все хорошо.

========== Часть 28 (актёры) ==========

— Мне плохо.

Сегодня не съемки, не репетиция, не очередной сбор для обсуждения сценария или каких-то рабочих моментов. У Тарьей нет спектакля в антитеатре, а Хенрик не занят сегодня в кафе родителей, не собирается снова в Альпы с привычной тусовкой, не должен засветиться в паре публичных мест под руку с Леа.

Сегодня они лишь друг для друга. Хотя видеться вот так, только вдвоем, им запретили давно. Родители, продюсеры, агенты, друзья — каждый из тех, кто был в курсе вольно или невольно.

“Никто не должен увидеть или понять, это навредит не только проекту. Загубите карьеру, не успев толком начать. Подумайте о будущем, мальчики”, — твердили они. И это казалось таким неважным в самом начале.

— Все время думал там о тебе. Видеть уже не могу эти горы.

“Эти горы, эти лица, а еще слышать все время повторяющиеся шутки и такой однотипный, нозящий смех. Не могу, Тарьей. Я не могу”.

— Ты сам тогда согласился, — в этой короткой фразе столько злости (на себя, на Хенрика, на весь чертов мир), вызова, но и столько безнадежной покорности при этом, что это… это так, будто он собрался…

Это было бы похоже на обвинение, если бы Хенрик не знал своего мальчика так хорошо. Мальчика, что психует, дергается и готов порвать на ленты любого, кто подвернется. Потому что соскучился. Потому что ревнует. Потому что иногда опускаются руки. Потому что порой так хочется плюнуть и попробовать жить дальше — один без другого.

Как будто бы это могло быть возможным без опасения двинуться крышей.

— Она могла бы лезть в кадр и пореже, — ворчит Тарьей, но уже не получается огрызаться и фыркать, шипеть сквозь зубы, сужая глаза. Он мог бы даже затеять драку, как после предыдущей поездки Хенрика в Альпы с семьей, тогда как раз шло то самое голосование, что свело с ума даже не половину планеты, весь мир. Они, кстати, победили в итоге. Как раз тогда Хенрик узнал, что удар у его мальчика поставлен, как надо.

— Люблю тебя, — шепотом в губы, глотающие, слизывающие звуки. Выдохом, томной тоской, что закручивает двоих как в кокон, в футляр.

У Тарьей уже взгляд знакомо плывет. Так случается каждый раз, когда они вместе. Наедине или на съемках — неважно. И Хенрик знает точно: Тарьей не здесь, не сейчас, он не ответит даже на элементарный вопрос, будет только мычать невразумительно что-то, и тянуться, тянуться губами. Он и зазубренные до автоматизма реплики на площадке то забывает, то мычит, то глотает. Андем психует, потом ворчит что-то про булькающую в ушах сперму, потом долго курит и объявляет новый дубль.

Вообще, они справляются неплохо.

Лоб касается лба. Скользнуть кончиком носа по носу, дразня, распаляя. Ресницы вздрагивают, а потом опускаются, и чуть раскрываются губы.

— Хенке, — просит или упрекает?

Неважно.

Он может часами смотреть в этот взгляд, видеть, как расширяется зрачок, как радужка чернеет, как из глаз тонкой струйкой утекают последние крохи здравого смысла, сменяясь каким-то безумием. Видеть, как он быстро облизывает сохнущие губы, как давится всхлипом, как стонет беззвучно, п р е д в к у ш а я.

— У тебя телефон был выключен, — вспоминает вдруг Хенрик и останавливает сам себя, уже балансируя на краю, уже готовый сорваться, упасть, закружиться, взлететь, а потом раствориться. Распасться на атомы.

Вот только Тарьей неопределенно угукает, даже не пытаясь ответить. Он не сможет сейчас, не способен. Да Хенрику и не нужен ответ. Выключил телефон? Он знает, что там случилось, как если бы видел все сам.

Наверняка, Тарьей каждые две-три минуты лазил в инстаграм, проверял смс, рвался звонить, швырял телефоном то в стену, то в окно пытался попасть. А потому в итоге не получил ни “спокойной ночи, котенок”, ни секса по телефону, о котором договаривались еще “на берегу”, перед отъездом, ни кучи других сообщений, которые Хенрик все равно отправлял.

Рука ныряет под футболку, ведет по спине, пересчитывая узелки позвонков. Кончики пальцев замирают на чувствительных точках, поглаживая, вычерчивая узоры. Хенрик вздрагивает следом за парнем, как если бы нервные окончания одного передавали импульсы в тело другого.

— Я хочу закончить весь этот цирк. Ты согласен?

— Мгм…

Конечно. Конечно, сейчас он согласится на что угодно. Хоть продефилировать голышом по площади перед ратушей, а то и верхом проскакать, даром что в седле ни разу и не сидел.

— Я не хочу скрывать тебя от целого света, врать про Леа, врать про тебя…

Потому что Тарьей и ложь — хуже, чем измена или предательство. Неправильно так, что мешает спать ночью, постоянно грызет где-то внутри, выедая, высасывая последние нервы.

— Хенке…

— Знаю, будет скандал. Знаю, что ты у меня еще маленький очень…

Торопится, торопится в промежутках между поцелуями сказать все, о чем думал, катаясь там, в снегах, на своем сноуборде, когда обжигающий ветер хлестал по лицу, лез колючими руками за воротник. Леа рядом смеялась и трещала без умолку, а он мог думать только о том, что там, где-то в Осло, Тарьей. Сидит в пустой тихой квартире. Или наоборот — закатился на шумную вечеринку, где его будет клеить каждый встречный и поперечный.

Он же такой красивый, его мальчик.

— Хенке?

— Мы справимся, ладно? Я не хочу…

Я не могу тебя потерять. А, если так будет и дальше…

— Сив звонила перед тем, как ты пришел. Зовет завтра нас на обед в Ett Bord. Сказала, есть разговор.

Хенрик чуть отстраняется и недоуменно моргает. Улыбка Тарьей — это как исполнившееся желание, как детская мечта, что вдруг стала реальной, как чувство, что крылья растут за спиной.