— Тебе весело, а мне потом опять постить фотки с Леа, которой, заметь, это все осточертело еще больше, чем нам. А потом читать все эти злобные комментарии с проклятиями. Знаешь, какая-то девчонка из России написала сегодня на ужаснейшем английском, что я разбил твое сердце, связавшись “с этой девкой”.

Тарьей тихонько хихикает и позволяет поймать себя, наконец. Прижимается доверчиво, когда Хенрик его обнимает, прячет лицо куда-то в воротник. Остаться бы так навсегда. Только вдвоем. Забрать себе, присвоить, спрятать от целого мира, не показывать никому.

И хорошо, что есть Леа.

На самом деле, все это придумала Сив. Потому что “ты уже взрослый, но мальчика не оставят в покое”, потому что “вы же не хотите навечно застрять в амплуа актеров-геев”, потому что “у вас впереди большое кино”, потому что “в конце концов, это должно быть только вашим”.

Андем согласилась, а они и не пытались спорить.

— Разбил мне сердце? Плохой мальчик, — воротник пальто глушит звуки, но губы шевелятся так близко, и кожу обдает теплым дыханием, и Хенрик просто плывет, улетает. И пальцы уже поглаживают скулы, и ресницы опускаются, когда губы тянутся к губам.

— Если нас сфотографируют сейчас из окна дома или проезжающей машины, это будет пиздец, — напоминает он тихо, и Тарьей лишь кивает, не открывая глаз. Лбом касается лба и просто дышит.

“Я мог бы стоять с тобой так вечно”.

— Мне надо домой, потому что завтра… Но я не хочу…

Он так мило смущается, что хочется тискать его, как Кокоса. А еще кусать, целовать и облизывать. Хочется сделать с ним столько… столько всего.

— Завтра переночуешь у нас? Мама соскучилась по тебе. Твои не будут возражать?

— С чего бы? Ты знаешь…

Он знает, конечно. Знает, что у Тарьей лучшие родители в мире, как и его, Хенрика, близкие, как их друзья. Черт, в этом мире они и не надеялись на такое понимание и даже поддержку.

“Это ваша жизнь, мальчики. Главное, не обижайте друг друга”, — в той или иной вариации сказал почти каждый из родных, друзей и знакомых, когда делать вид, что не видят, не замечают, не понимают, стало почти невозможно.

— Знаю конечно, и уже не дождусь. Мой мальчик в моей постели…

— М-м-м-м… и ты сделаешь мне массаж?

Тарьей играет бровями, а потом снова хохочет, отпрыгивая на пару шагов, когда Хенрик отвешивает шутливый подзатыльник.

— Только если Иман поможет нам перевезти твои вещи.

Взрыв смеха, в котором в какой-то момент чувствуется надрыв. Хенрик моргает, смотрит на друга внимательно. Показалось. Тарьей сейчас как то самое солнце, что светит ночью и греет одновременно, дает энергию, смысл и цель.

Он такой особенный. Один во всем мире.

“Не знаю, как бы я жил, если бы не встретил тебя”.

Слишком тихо для Осло даже в столь поздний час. Редкие машины лениво проползают мимо, подслеповато вскидывая тусклые фары-глаза. Вывески большинства магазинов и баров погасли, а прохожих нет вовсе. Город будто вымер… или просто уснул. Как большое сказочное чудовище, что просто устало сражаться с плеядой принцев, рвущихся освободить принцессу, которая вовсе и не нуждается в спасении.

Рука в руке, и тепло, что перетекает от одного к другому под кожу. Как переплетающиеся разноцветные нити, превращающиеся в полотно. Как краски, что, смешиваясь на холсте, ложатся рваными мазками, чтобы преобразиться в прекраснейшую из картин. Как воздух, что, попадая в легкие, позволяет жить. Как восход солнца, которым не можешь не любоваться, если рано встаешь. Как кофе, который тебе приносят в постель. Как самый вкусный завтрак, потому что его готовит любимый…

— Мы пришли.

Ночь еще даже не на исходе, и просто нет сил отпустить его руку.

— Спокойной ночи, малыш.

Губы мягкие и такие нежные, что хочется плакать.

— Ты завтра придешь? К школе?

На самом деле, это ни хрена не хорошая идея, потому что случайный фанат, и все начнется по новой. С другой стороны, это и не прекращалось ни на мгновение. Как качели, на которых то взлетаешь в небо, то жмуришься, несясь к холодной земле.

— Конечно. А потом сходим на пруд. Слышал, там уже видели уток.

Улыбка Тарьей — наверное, это и есть самое главное счастье. Его, Хенрика, главная цель. Чтобы мальчик его улыбался.

“Я сделаю так, чтобы ты никогда не грустил. Я сделаю так, я клянусь”.

Тарьей уже взбегает по ступеням, уже открывает тяжелую дверь, но замирает от тихой фразы в спину:

— Знаешь, возможно и мы однажды справим с тобой новоселье. Когда закончится все это Скам-безумие, и нас просто оставят в покое.

И кто сказал, что он сегодня уснет?

“Кто сказал, что я могу/хочу засыпать без тебя?”.

========== Часть 27. ==========

Комментарий к Часть 27.

Эвак глазами Эвы (вроде как взгляд из окна)

— Они кажутся счастливыми.

Нура пытается улыбнуться и раскрывает окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Снизу немедленно раздается взрыв смеха, а Вильде, открывающая коробку с пиццей на полу у кровати, сияет улыбкой, как рождественская елка — огоньками. И это она всего лишь голос Магнуса уловила.

Эве хочется закатить глаза и рассмеяться одновременно. Боже.

А вот Нура грустит. Смотрит наружу, наверное, прокручивая в голове какие-то свои воспоминания, связанные с этим местом, со своим счастьем. Эва могла бы подумать, что та завидует Исаку и Эвену, но слишком хорошо знает лучшую подругу. Ту, что была готова отдать свое счастье взамен на спокойствие маленькой ранимой Вильде. У Нуры сердце размером с Техас и самое железное терпение из всех их общих знакомых. И ее яркая помада — как один из способов защиты всего лишь. Как маска.

— Думаешь, все будет нормально? Все-таки Эвен… — Вильде не называет его психом, не упоминает даже про биполярку, помня о Магнусе и его маме, но все же…

Это витает в воздухе, быть может, и ни один из них не забыл, как подавлен был Исак, когда его парень среди ночи свалил из отеля голышом за бургерами. То еще приключение.

Крис говорит, что сам свихнулся бы с таким бойфрендом, будь он по мальчикам. Но это ведь Шистад, чего он только не говорит. Эва привыкла… фильтровать, может быть?

— Эвен не выглядит больным, — Крис Берг заталкивает в рот почти половину куска пиццы и пытается прожевать, смешно выпучивая глаза. Она уже не проводит столько времени со своим Каспером, и это кажется странным.

Эва возвращается к окну, приобнимает Нуру, устраивая голову на плече у подруги.

Внизу мальчишки все еще грузят последние вещи Исака в фургон, потому что больше ржут и дурачатся, чем работают. А Эвен и Исак вообще не отлипают друг от друга, как будто с момента их воссоединения не несколько месяцев прошло, а пара часов, минимум.

— Исак повзрослел, правда? Помнишь, какой он был колючий, мелкий и абсолютно неуверенный, хотя и хитрожопый до ужаса… Помнишь…

— …как он ловко развел вас с Юнасом? Тонкая интрига, однако. Еще и приплел свою безответную псевдо-влюбленность в тебя, а ты и уши развесила.

Улыбка Нуры наконец-то получается более яркой, открытой, более естественной что ли. Живой.

— Смотри, он светится просто. Никогда не видела его таким счастливым. Ни разу за все время, что мы с ним знакомы.

А парни обнимаются у всей улицы на виду. И очевидно, что им глубоко фиолетово, кто их может увидеть, что сказать или как осудить. Потому что они есть друг у друга, потому что они дышат лишь вместе. Потому что то, что есть между ними — до такой степени настоящее, что плевать на всех и вся.

— Юнас рассказывал, что родители Исака довольно… необычные люди. Но они приняли эти отношения… так знаешь… как само собой разумеющееся. Думаю, он им благодарен. А теперь они вот… съезжаются с Эвеном.

Легкая тень пробегает по лицу Нуры, но девушка улыбается быстро и почти перевешивается через подоконник, подставляя лицо ветру.

— Они либо задолбались носить одежду друг друга, либо — кочевать из нашей квартиры к Эвену и обратно. Не расстаются ведь ни на минуту. Практически.