Все еще любит.

— Да ну, ерунда.

Его улыбка — круче любого энергетика или порции кофеина. Она искренняя, настоящая, живая. Он не улыбается, он светится изнутри и греет каждого, кому адресует улыбку. Его персональное солнце.

Господи, банально, аж скулы сводит.

— У тебя спектакль вот-вот начнется. Наверное, нам пора.

Тарьей вздыхает и берет его руку. Пальцы сплетаются так правильно и привычно, но сердце также пропускает удар. Как было много раз до, как будет много раз после. Как в первый раз.

— Ты же знаешь, что не сможешь остаться?

— Ага, после того, как написал тебе на “фейсбуке”, что не могу дождаться премьеры.

На самом деле, он знает. Все эти разговоры, и восхищение во взгляде, что он не сможет сдержать, глядя на игру своего мальчика.

Не можешь держать себя в руках, Хенрик. Черт, да ты жалок. Кто из вас тут — мальчишка? В конце-то концов.

— Написал и получил по шее. Серьезно. Блин, ну ты что. Всегда сможешь вернуться тихонько через черный ход и смотреть из-за кулис.

Ага, блять, будто какой-то бандит, прячущийся от федералов. Шикарно. Давит недовольство в зародыше. Потому что никто и ничто не должно испортить этот вот день. Целует в самый кончик носа, как птица клюет.

Холодный. От волнения, наверное.

— Вечером…

— Как всегда.

И губы холодные. Податливые, послушные. На вкус как мороженое.

========== Часть 25. ==========

Комментарий к Часть 25.

Выходу трейлера посвящается…

У него кровь.

Унегокровьунегокровьунегокровьуне…

Исак, блять, просто сейчас успокаиваешься, дышишь. Все хорошо. Все хорошо.

Но Эвену больно…

— Не волнуйся, — тихо, почти шепотом, все еще не поднимая глаз, прижимая к носу измазанные алым пальцы.

Густые, как сироп, капли падают на пол с оглушающим звоном. Как будто бьется стекло. Падают и падают, и чувство, будто у Эвена не биполярка, а гемофилия какая-нибудь.

Боже.

Почему она не останавливается?

— Исак!

Свободной рукой находит руку Исака, сжимает. Словно убеждает без слов: “Я здесь, детка, с тобой”.

— Черт, я не хрустальный. Ну, что ты так смотришь?

— Тебе больно?

На самом деле — совсем не вопрос. Он чувствует эту боль на себе. Боль, что режет, колет и жжет одновременно. Будто это из него вытекает кровь — капля за каплей. А еще для комплекта трещат и ломаются кости, и внутренности жжет, будто кислотой разъедает.

— Ну, это не очень приятно, когда такая херовина прилетает в нос. Но жить буду. Ты чего бледный такой, как будто меня ранили смертельно? Детка?

И как? Как объяснить идиоту, что даже сейчас, с перемазанной рожей, умудряется сиять, как новенькая крона, как объяснить, что его, Исака, будто по живому режут, когда случается что-то такое…

Когда тебе больно, малыш.

У него пальцы дрожат, как у пьяного, а перед глазами плывет и закручивается кругами, спиралями, трансформирующимися в зигзаги.

Пахнет кровью и влажной травой.

Переплетает их пальцы и опускает голову, целуя окровавленные костяшки.

— Я просто волнуюсь, хорошо?

Не хорошо. Ни хера не хорошо, так зависеть от кого-то. И знать, точно знать, что ляжет и сдохнет, если с ним что-то… Потому что вся жизнь разделилась на до и вместе. А после просто не будет. Проще научиться жить без кислорода, еды и воды, чем без этой озорной усмешки и губ с привкусом грейпфрута и иногда — кардамона.

Потому что без тебя меня просто не будет.

Эвен знает это, понимает без слов. Или просто чувствует то же. Они никогда не говорили о тех днях, что провели врозь, но боль, она не прошла, она осела где-то глубоко и будто только и ждет случая, чтобы выбраться наружу, выпуская кривые когти, кромсая артерии, вгрызаясь в нутро…

— Я знаю, но все хорошо.

Все хорошо. Это звучит, как долбаная мантра на занятиях по водной йоге, куда ни Нура, ни Эскиль, конечно, не ходят. Хочется рассмеяться, потому что абсурд. Но он только опустит голову на плечо, не боясь измазаться в крови.

Это что-то нереальное, эфемерное.

Иррациональный пиздец.

Он знает каждую родинку, найдет, не поднимая ресниц. Он знает, какой кофе любит Эвен на завтрак, и какие песни поет в душе. Если, конечно, идет в душ один, и тогда остается время (силы, голос) на пение. Он знает, что Эвен любит спать на боку, подтянув колени к груди, любит, когда Исак прижимается со спины и тихо целует шею, затылок. Иногда он раскидывается по кровати как морская звезда, а Исак забирается сверху, прижимая к матрасу. Иногда они до утра играют в Xbox, а потом дрыхнут до вечера, пока Эскиль за стенкой в гостиной рассказывает их “трогательную историю любви” очередному дружку.

Все хорошо. На самом деле все хорошо. И это не дежурная бессмысленная отговорка, прикрывающая россыпь нерешенных проблем и целый багажник неприятностей. Нет.

Эвен не бегает больше голым в “Мак”, а Исак не пытается контролировать, ограничивать, запрещать. Хотя все также сходит с ума, если дольше часа не знает, где и чем занят его бойфренд. Но научился решать сам, не прося советов у Сони.

— Знаю. Я выгляжу идиотом. Прости.

— Очаровательный. И такой красивый. Мой.

Они где-то это уже проходили, и нехорошее предчувствие быстро колет тонкой иглой куда-то в основание черепа. Но Исак смаргивает тревогу и улыбается, потому что… потому что Эвен, боже.

Разве нужен какой-то повод еще?

Он не скажет, что любит, потому что Эвен знает это без слов.

Он не услышит, что любим, потому что не сомневается в этом ни на мгновение.

— Надо вернуться, а то они там думают невесть что.

— Стараниями Эскиля везде и всюду подозревают нас в непотребствах? Надо оправдывать ожидания друзей, детка.

И тихий журчащий смех, и губы с привкусом крови. И рассудок, что машет прощально рукой, когда губы смыкаются на губах. Пьяный, расфокусированный взгляд. Нега в венах и кости из пластилина.

На часах 21:21.

Это конец дня? Нет, только начало.

========== Часть 26 (актеры) ==========

— Хенке, хэй, давай, повернись. Поклонники хотят больше фото, — задорный смех, и вспышка камеры телефона, разрезающая опустившуюся на Осло ночь. Густую и вязкую, как густеющая краска на палитре уличного художника, случайно забытой на парапете.

Хенрик затягивается в кулак, выпуская к звездам облачки сизого дыма. Губы пощипывает, и в горле немного першит. А еще кружится голова. Не от алкоголя, которого на самом деле на вечеринке было не так уж и много (“нажретесь, как свиньи, ославитесь на все соцсети, Юлие с нас три шкуры спустит” — шутливо ворчала Юзефин в ответ на предложение сгонять за добавкой). Не от алкоголя, не от прошлой бессонной ночи, не от никотина даже. Это все Тарьей.

Банально до тошноты.

“Вы такие милые, парни”, — брякнул недавно на съемках Давид/Магнус, то ли импровизируя, то ли начисто забыв свои реплики. Андем не стала вырезать из отрывка, а Хенрик так и не понял, к кому тот вообще обращался — друзьям-актерам или персонажам.

— Тебя нет со мной в кадре, им будет неинтересно, — ухмыляется Хенрик, глядя, как Тарьей роется в его телефоне: то ли фото (или видео) выкладывает, то ли отправляет кому-то. Снова затягивается, щелчком отшвыривает окурок в ближайшую урну. — Нравится дразнить их, да?

— Это весело.

Ну, сущий мальчишка. Хохочет заливисто и уворачивается от тянущихся рук, затевает игру в догонялки прямо на центральном проспекте. Он не очень трезв и раскован. Вылез, наконец, из этой раковины, куда забрался после нашествия поклонников из разных стран мира, после сотен, если не тысяч однотипных вопросов — тактичных и не очень. Но все они сводятся лишь к одному: “Вы вместе?”, “Встречаетесь?”, “Это любовь?”, “Что вы чувствовали, когда приходилось целоваться на съемках, когда вы раздевались в кадре, когда были так близко друг другу…”

Тарьей закрывался, а Хенрику хотелось убивать. Или просто послать всех далеко и желательно матом. Потому что… потому что весь этот пресс — чересчур для семнадцатилетнего мальчишки. Потому что они просто могли погасить в нем солнце.