— Мама звонила?
Тихий смешок и легкий поцелуй в висок. Пальцы, поглаживающие затылок. И снова его взгляд близко-близко. Наклонись чуть сильней, и уже не удержишься на обрыве.
— Серьезный разговор, все такое… Или официальное знакомство с родителями.
— Боишься?
— Я боюсь только проснуться однажды и понять, что ты где-то с Леа на очередном показе, что у вас уже общий дом, для прикрытия, конечно, общий пес и лужайка, которую ты будешь подстригать на выходных. Тоже, чтобы люди чего не сказали.
Смеется, конечно, и сжимает руками лицо, чтобы целовать было удобнее. Смеется, но там, где не увидит никто другой, Хенрик разбирает и неуверенность, и тревогу, которую его мальчик носит в себе столько дней. И почему-то самого отпускает.
— Значит, согласен?
— Значит, только попробуй мне передумать.
Сегодня они еще здесь, за закрытыми дверями, только вдвоем. Возможно, уже завтра интернет взорвет мега-новость, возможно, они своими руками губят карьеру, закрывая для себя двери во все приличные проекты, возможно…
Да к дьяволу все эти “может быть”, “возможно” и “если бы”.
— Думаешь, а твои родители не будут против?
— Уверен, они полюбят тебя.
Потому что тебя люблю я.
потому что. боже. разве это возможно? не любить тебя.
========== Часть 29. ==========
День тянется бесконечно. Хочется курить, спать и Эвена. Впрочем, Эвена хочется всегда и везде, а потому Исак уже практически привык считать это такой же насущной потребностью организма, как, скажем, воздух или вода. Впрочем, воду пьет он все же, кажется, реже, чем хочет (и получает) своего бойфренда.
Б о й ф р е н д
Проговаривает мысленно это слово и жмурится довольно, пригревшись на подоконнике под первыми жаркими лучами весны, что мажут по бледной от недосыпа, усеянной россыпью родинок коже, путаются в светлых ресницах, в прядях волос, в которые Эвен так любит запускать свои невозможно длинные пальцы. Исак иногда думает: почему его парень не играет на рояле или гитаре? Ему бы пошло. Хотя для того, чтобы думать времени чаще всего не остается от слова “совсем”.
Снег давно стаял, с улиц исчезли серость, слякоть, когда кажется, что весь мир покрыт грязноватой мутной пленкой, сквозь которую приходится смотреть, дышать, жить.
А, может, дело вовсе не в сырости и весне? Может, все проще, и это просто Эвен. Каждый раз — только он. Эвен, общая квартира, общая кровать (как они ее еще не сломали, боже), одно на двоих одеяло, что чаще оказывается на полу, чем используется по назначению, общий тюбик зубной пасты, парные кофейные кружки (подарок от Вильде), живот Эвена вместо подушки по вечерам перед телеком, его сопение каждую ночь то в шею, то в ухо, утренний ленивый, полусонный минет, и обязательно сырные тосты с кардамоном в пятницу днем.
А еще рисунки Эвена, что заполонили всю их небольшую квартирку. Он рисует Исака, когда тот спит или пытается что-то учить, когда отхлебывает пиво прямо из горлышка, запрокинув голову, и кадык дергается, пока он глотает. Рисует, когда Исак роется в ноутбуке или переписывается с Эскилем, сосредоточенно хмурясь, когда говорит с мамой Эвена по телефону, или, закатив глаза, выслушивает очередную порно-исповедь Магнуса… Рисует в тетрадях, блокнотах, на мягких бумажных салфетках и в специальных альбомах, которые покупает ему Исак в одном маленьком магазинчике с книгами и всякими штуками для художников и хиппи, названий которых он даже не может (и не пытается) запомнить.
Кажется, Эвен рисует его все то время, что они не проводят без одежды. Впрочем, он рисовал его и голым. Не раз. А еще никогда не пытается спрятать отметины, что на шее, ключицах, плечах оставляют ненасытные губы его горячего мальчика. Носит их гордо, как трофеи. Или просто безмолвно так демонстрирует всем и каждому: “Он — мой, а я — его. И вы ни черта не сможете с этим сделать”.
Наверное, думать обо всем этом — не самая лучшая из идей, потому что тело даже на мысли об Эвене реагирует вполне себе однозначно, а впереди еще биология, химия и, кажется, история… И никогда еще время не тянулось так медленно. Это как когда ждешь и ждешь чего-то, как дня рождения в детстве или Рождества, зачеркиваешь цифры в календаре, но чувство, что каждый световой день растягивается на трое-четверо суток. Словно, там, в Небесной канцелярии, кто-то на тебя обозлился конкретно или просто так тонко издевается…
— Прив-е-ет, — тянет над ухом мягкий и до боли (сегодня — б у к в а л ь н о до боли) знакомый голос человека, что никак не должен был оказаться прямо здесь и сейчас, и Исак успевает почти свалиться с подоконника от неожиданности, но его успевают подхватить, обнять и прижать, попутно быстро зарывшись носом в макушку и шумно вдохнув, прикрывая глаза.
Токсикоман ненормальный. Зависим не меньше Исака.
“Ты откуда здесь?”, — думает Исак, но во рту так пересохло, что получается лишь совершенно неприлично пялиться и улыбаться. Да что там — сиять, как первокурсница, которую впервые позвал на свидание выпускник.
“К черту выпускников и всех остальных. Эвен. Эвен. Эвен. Хочу”.
Как мгновенная инъекция адреналина, как доза удовольствия в мозг и в вену одновременно, как поток свежего воздуха в душную комнату, как глоток воды в пересохшее горло…
— Это что, улыбка? Значит, рад меня видеть, хоть и молчишь, как воды в рот набрал?
Не могу, не хочу и не буду. Ни говорить, ни думать, ни делать что-то еще. Только касаться, только целовать, только пытаться стать еще ближе, стать частью тебя, впитаться, втянуться под кожу.
Это каждый раз, как впервые. Как падать с обрыва, как учиться летать, выиграть миллион в лотерею, как не сесть в самолет, что никогда не приземлится, как вытянуть на экзамене билет с единственным выученным вопросом, как накуриться травки и понять, что будешь жить вечно — как все это вместе, умноженное на бесконечность параллельных вселенных, в каждой из которых есть такие же Эвен и Исак, что в этот самый миг не целуются — пожирают друг друга. Так, словно впервые, так, словно в последний раз.
Так, будто часики тикают, и счет идет на секунды.
Успеть. Успеть. Успеть.
А потому выдохом-стоном в губы. Жарче, сильнее. Куснуть, оставляя новый след. Захлебнуться от жара, плеснувшего в вены обжигающей лавы. Ладони — на бедра, ближе, еще. Чтобы и дюйма не осталось между телами. Колени подрагивают, как после часового марафона на выносливость, и сознание отключается, переходя на автономный, безопасный режим.
Люблю. Я люблю тебя. Нужен так. Боже.
Хочу здесь и сейчас: на этом школьном подоконнике, открывающемся прямо во двор, в пустом классе, который через пару минут наполнится галдящими учениками и учительницей, что никогда не носит белье…
— Детка, — хрипло и пьяно, уже невменяемо, уже за гранью, уже подхватывая за бедра, чтобы вжать-впечатать в себя, чтобы почувствовал, как возбужден, чтобы сделать хоть что-то…
Джинсы натягиваются так плотно, что расстегнуть практически невозможно. Но горячая ладонь все равно проникает под пряжку ремня, и пальцы обхватывают так правильно, так хорошо… Закусить губу, чтобы не всхлипывать, не скулить слишком громко, но это почти невозможно, потому что это как взрыв, и…
И насмешливое: “Привет” от дверей заставляет одного отдернуть руку, а второго закусить губу, чтобы удержать протестующе-разочарованный стон.
Сана в своем неизменном хиджабе и с этими озорными чертиками в глазах, что отплясывают какой-то диковинный танец, не прекращая хихикать.
— К-когда ты сегодня заканчиваешь? — так сипло и простужено, что хочется в голос заржать, но Исака колотит так, что даже зубы выбивают чечетку, и он не уверен даже в том, какой сегодня день, какое за окном время года…
— Уже скоро на самом деле, но у меня еще домашка и тест по химии, к которому надо подготовиться.
Говорит все это, залипая на губах, на пальцах, что ерошат песочные волосы, дергают за пряди, таких умелых, чувственных пальцах… Моргает, понимая, что пропустил какой-то вопрос. У Эвена в глазах смешинки яркие, как первые незабудки, а еще тот самый неутоленный голод, что сушит губы, долбит в висках, скручивает внутренности в узел…
