Заученно, деревянно, даже не пытаясь улыбнуться. Как будто там, под ребрами все мертво. Умерло очень давно. Когда открыл инстаграм и увидел…

— Я все исправлю. Все будет, как прежде.

Не будет. Уже никогда. Ты разве не видишь? Все сломано, Хенрик. Это просто обломки. Мусор, не нужный уже никому.

— Мне жаль.

Прочь, быстрее, как можно дальше. Не слышать выкриков и уговоров, не вслушиваться в дрожащий голос, не разбираться в значении слов.

“Я не смогу. Я не смогу. Я не смогу”

“Тебе придется”

>… …<

Через два месяца все будет иначе. Другое полушарие, другая страна, другой язык. Другие друзья, другие задачи, новый проект.

— Давай, дружок, соберись. Ты справляешься офигенно. Слышал, босс тебя очень хвалил. Знаю, график бешеный, но ты молодец. Уже решил, чем займешься в отпуске? Наверное, соскучился по дому?

Вздрогнет, всего на секунду, выхватывая в глубинах памяти мутно-зеленый взгляд. Хохотнет принужденно, открывая ледяную жестянку с колой.

— Ерунда. Что делать в Осло в это время года? А здесь я даже город толком не видел…

У него там все хорошо. У него эта девушка и показы, фотосессии и какой-то проект. У него там…

Оборвет сам себя, не додумав. Это пройдет. Все пройдет. Надо всего лишь чуть-чуть подождать.

“Как ты там, Хенке?”

Просто чуть-чуть подождать.

========== Часть 19. ==========

— Ты можешь не начинать? Пожалуйста, Соня. Я просто говорю, что чувств больше нет, любви нет. А, может, и не было никогда. Я не пытаюсь просить прощения, потому что не хотел сделать больно или как-то обидеть. Просто вот так получилось.

Отворачивается, потому что неприятно смотреть на дрожащие прозрачные капли, что все же не удержались в красивых глазах. Сорвались с длинных, загнутых ресниц, скользнули влажными дорожками по безупречной матовой коже. И губы задрожали…

— Это он, да, Эвен? Тот мальчишка, которого ты взглядом ел всю вечеринку?

Эвен опускает глаза, потому что смотреть ей в лицо очень стыдно. Нет, он верит в каждое свое слово. Он не хотел. Это как сорваться в пропасть, не устояв на краю, а потом извиняться за то, что разбился. Насмерть. На осколки разлетелся. Такие мелкие — не собрать.

— Я люблю его.

Просто, как объявить, что умираешь. Что умер уже. Что тебя больше нет и не будет, — не без этих рук, поглаживающих большими пальцами скулы, не без губ, что целуют каждый раз, как последний, оставляя на языке привкус яблочной жвачки и травки. Не без этих глаз внимательных, любопытных, что смотрят на тебя, и, кажется, будто в душу заглядывают, вытаскивая наружу все, что казалось тщательно спрятанным. Или умершим даже.

— Как надолго? Вспомни, как в прошлом году ты учил арабский и зачитывался Кораном. А еще раньше собирался искать Шамбалу. Откуда ты знаешь, что и в этот раз не пройдет? Что это не очередная прихоть, не мания?

Как пощечин надавала, окатила ледяной водой, снега за шиворот натолкала. Напомнила снова — убогий, ущербный, больной. Сломанный. Сломанный Эвен. И рефреном, неявно, но каждым словом, каждым взглядом, касанием: “Кому ты еще нужен такой, Эвен? Кому, кроме меня?”.

Ей больно. Она не плохая, не злая. Просто ей больно. И потому без злобы, тихо-тихо, шепотом:

— Соня, не надо.

— Что? Что есть в нем такого, что ты готов забыть все, что было у нас с тобой?

“Все, что я сделала для тебя”

— С ним я живой. Почти знаешь… нормальный…

У нее косметика размазана по лицу и глаза огромные, припухшие, искусанные губы, которые он так часто целовал, но теперь больше — знает — не сможет.

— А когда приступ тебя накроет при нем и твой мальчишка сбежит в ужасе?

— Тогда я и подумаю, Соня. Ты понимаешь, я просто хочу быть с ним? Сделать все для него, чтобы он был счастлив. Исак.

— Ты не любишь его, и это пройдет. Ты вернешься назад, ты всегда возвращался.

Она уже кричит, срывая голос. И слез по щекам струится все больше. Это даже не раздражает, но и вины нет. Лишь какое-то эгоистичное облегчение. А еще улыбка Исака перед мысленным взором и кудряшки из-под этой кепочки козырьком назад.

Зажатый в руке телефон тренькает, оповещая: “Я закончил. Жду в кофейне. На нашем месте”.

Эвен жмурится, представляя, что, когда он его поцелует при встрече, губы Исака будут отдавать карамельным кофе и взбитыми сливками из эклера.

“Буду через 15 минут”, — отстукивает в ответ и толкает телефон в карман.

— Мне надо идти. Соня, правда, я не знаю, что еще мог бы сказать.

— Правда любишь его? Прямо любишь?

— Знаешь, кажется будто всегда любил. Все эти годы. Но встретил только сейчас.

========== Часть 20 (актеры) ==========

Комментарий к Часть 20 (актеры)

Во-первых, поздравляю всех милых дам с праздником!

Во-вторых, всех, кто голосовал за этих ребят, не спал ночи, забивал на работу и учебу - поздравляю с победой. Мы молодцы, а мальчики это заслужили.

Тихо, и мягкий полумрак будто ласкает кожу, окутывает невесомым покрывалом, обнимает ласково. Смолкло жужжание камер, не шелестят голоса съемочной группы, свет не слепит глаза. И парень — тот самый, от поцелуев которого все еще жжет губы, вкус которого остался на языке, как-то затих. Кажется, или микроскопические трещинки на потолке разглядывает, или заснул с открытыми глазами.

— Хенке?

Не спит. Голос чуть хриплый, и большого усилия стоит отогнать мысль, что так вот он мог бы охрипнуть, кончая под ним снова и снова, если бы… Если бы это не был всего лишь сериал.

Всего лишь?

— Хенке, я…

Замолкает, сбивается, или сам себя заставляет умолкнуть на полуслове. А Хенрик чувствует россыпь мурашек под мягким халатом на почти голое тело. Всего лишь от голоса, что каких-то сорок минут назад звал также хрипло, ласково: “Детка”.

“Что ты там ходишь, малыш? Ложись со мной”.

А он, Хенрик, сверкал перед всей съемочной группой голым задом и молился всем богам, даже Одину, кажется, чтобы у него не встал. Чтобы снова не встал. Потому что тогда случится конфуз. Потому что это…

…непрофессионально, окей?

— Устал?

Он сам звучит как какая-то придавленная комодом мышь. И от этого было бы смешно, если бы не было так… черт возьми, да, если бы не было так страшно. И эти мурашки вдоль позвоночника — не то от прохладного воздуха, вливающегося через окно, не то от того, что он, Тарьей, так пахнет. И на вкус этот мальчишка как орешки с медом и парочкой листиков мяты.

— Это пиздец как странно. Все это.

Странно? Наверное? Далеко не первый их поцелуй на площадке, не первые касания, мурашки и те уже были, и в паху тяжелело, но вот так… кожа к коже, глаза в глаза, когда один чувствует тяжесть другого, чувствует, как частит дыхание, чувствует грудью, как сердце выламывает ребра к херам…

Определенно, впервые.

Но, странно?..

“Я никогда не ощущал такого”, — бьется пульсом в висках, растекается негой под кожей, щекочется на губах…

— Всего лишь физиология. И только.

Вот только тону не хватает уверенности что ли или твердости. …впрочем, о твердости сейчас точно лучше не думать.

Тарьей хмыкает как-то странно — не то согласие, не то сомнение, не то вообще скрытая насмешка. Закусывает губу, совсем немного, но током прошибает насквозь. Это как схватиться мокрыми руками за оголенный провод. И даже волоски на руках поднимаются дыбом…

Потому что Хенрик делал с ним именно так совсем недавно — вот тут, в этом номере, на этой самой кровати, когда губы скользили по коже, что пахла арахисом, солнцем и ветром. Когда всхлипнул неслышно, когда зубы случайно (конечно, случайно!) царапнули мгновенно затвердевший горошинкой сосок, когда чуть подул на влажный след, думая, представляя, гадая, как можно было бы…

Еще один тихий смешок. Как воздух, дрожащий над пламенем горящей свечи.

— Что? Тарьей?

— Я знаю, когда ты врешь. Или недоговариваешь. Или… просто уводишь тему.

— Да, ладно? — нервно, надтреснуто, ломко…

И время будто остановилось, загустело, раздвинулось.