— Я не позволю тебе перестать быть — даже не надейся, — мрачно пообещал Джин, вновь запустив пальцы в рыжие пряди. Наклонился и осыпал лицо Хоарана лёгкими невесомыми поцелуями. Тот тихонько вздохнул и подложил руки под голову, вытянувшись во весь рост на кровати. Его мышцы, похоже, свело от напряжения и боли — твёрдые, как будто отлиты из стали.

Джин забрался на кровать с ногами, решительно стиснул коленями узкие бёдра Хоарана и принялся разминать ему спину и плечи. Он уже наизусть знал, где и какой шрам на теле Хоарана: старался не задевать сложные и рваные рубцы, ласково обводил их кончиками пальцев, с тонкими и давними поступал смелее. Пришлось хорошенько потрудиться, дабы немного ослабить напряжение, — с Джина семь потов сошло, пока мышцы, наконец, не соизволили стать чуть мягче. Наклонившись, нашёл губами неровный шрам на левом плече, согрел дыханием и поцелуями, перешёл к другому. Один из старых рваных рубцов проходил рядом с позвоночником. Странно, что рыжий сохранил удивительную гибкость, потому что этот шрам обязан был отразиться на ней не лучшим образом. Под правой лопаткой — след от пули. Скорее всего, он остался после службы в ОСН. И, собственно, это не единственное напоминание о пулевом ранении на шкуре рыжего. Пулевые, ножевые, ожоги… Проклятие, да Хоаран просто ходячая энциклопедия всех возможных видов ран! Даже любопытно, сколько из них элементарно стёрлись “асфальтовой болезнью” [3]? Наверное, столько же, сколько осталось. Ну, с левой стороны тела точно стёрлось много — благодаря Джину, если можно так сказать. Тогда на шоссе рыжий именно на левом боку проехался по асфальту, лишившись внушительного количества кожи.

Джин устало рухнул на простыни рядом с Хоараном, перевёл дух и привлёк его к себе, спрятал лицо в рыжих волосах, вдохнул знойный аромат, смешанный с запахом пшеницы, и слабо улыбнулся. Приподнявшись, ухватился за край второй простыни, потянул её вверх, накрыв их обоих. Заодно стянул с себя полотенце, свернул и сунул под голову. Надо было сразу подушку поискать, вряд ли рыжий далеко её закинул. Хоаран мог спать без подушки и дальше, но Джин предпочитал всё-таки спать с подушкой. Под простынёй он вновь крепко обнял Хоарана и прижал к себе, мгновенно согревшись теплом обнажённого тела. Теперь ветер, бесцеремонно врывавшийся в открытое окно, совсем не страшен. Можно, конечно, закрыть окно, но ему совершенно не хотелось выпускать из объятий рыжего даже на одну секунду.

— Спокойной ночи, Эндзэру… — прошептал он, тронув губами горячий лоб Хоарана. — Пусть тебе приснится твоё небо.

***

Проснулся он от безжалостно бьющих в глаза рассветных лучей. Или уже не рассветных, а полуденных? Они проникали в комнату, когда ветер откидывал в сторону занавесь, отражались от зеркала на стене, усиливали мощь и попадали Джину в лицо, ослепляя даже сквозь плотно сомкнутые веки. Прищурившись, он слегка повёл плечами и ощутил приятную тяжесть: Хоаран спал, пристроив скрещенные руки на его груди и уронив на них голову. Тот ещё хитрец, потому что в таком положении солнечные лучи падали на него напрямую, без зеркального усиления, впрочем, пятна света нагло блуждали в спутанных прядях, придавая им ещё более насыщенный цвет, чем обычно. То ли благодаря этому, то ли чему-то иному, но Хоаран сейчас выглядел почти так же, как тогда — под водопадом: по-мальчишески юным и уставшим, даже измученным. Однако, не смотря на это, черты его лица оставались строгими, дерзкими и жёсткими, но — проклятие! — такими беспечно юными, что Джин уже засомневался, в своём ли он был уме, когда…

Вот именно!

У них же всё не так, как у людей! Вместо того чтобы позволить рыжему любить себя, позабыв о здравом смысле… Вместо этого Джин сам любил вот именно так — Хоарана, более того, сам и проявлял инициативу, сам… делал буквально всё для поддержания этих странных отношений, которыми в итоге рулил почему-то именно Хоаран. Чертовщина какая-то!

Он осторожно запустил пальцы в густые пряди, мягко перебрал их и закусил губу, когда солнечные лучи перескочили на гибкую спину и широкие плечи рыжего, бесцеремонно подчеркнув многочисленные шрамы — без прикрас. Носил их Хоаран, а чувствовал боль Джин, но, может, так оно и должно быть?..

Наглый мерзавец захапал себе простыню, служившую одеялом, — она обвилась вокруг пояса и окутала вольно вытянутые длинные ноги. На узкой ступне, торчавшей из-под простыни, нахально пристроилось круглое пятно света — прямо на пятке. Кроме того, мерзавец явно и не думал переживать из-за того, что Джин остался без “одеяла” вовсе. Ну, он и сам не особо-то переживал, устремив вновь взгляд на ярко освещённое лучами лицо. Тронул кончиком пальца тёмную бровь, медленно повторил её рисунок, нежно погладил и слабо улыбнулся. Опять всё неправильно: лежит тут и любуется рыжим заразой… Хотя у него всё равно иначе не выходило.

Хоаран зажмурился, а затем приоткрыл глаза, заставив сердце Джина пропустить удар. Видимо, из-за причудливого освещения из-под ресниц плеснуло ярким оранжевым пламенем. Рыжий зажмурился ещё раз, затем чуть приподнял веки уже с опаской. Теперь оранжевое пламя сменилось тёмным янтарём — переменчивым и искристым. И лицо тоже ожило: всё такое же неожиданно юное, сонное, с явной печатью усталости и с необъяснимым обаянием в каждой линии…

Мысли Джина внезапно переключились с внешности Хоарана на собственную. Точнее, на конкретный вопрос, до сих пор висевший в воздухе.

— Так что там с котминамом?

— И тебя, чёрт тебя возьми, с добрым утром… — беззлобно отозвался Хоаран, но глаза обречённо прикрыл.

— Подозреваю, что утро мы благополучно проспали. А рассказать ты обещал.

— Помню, — пробормотал рыжий. — С утра пораньше — самое то.

— Ну так…

— Котминам — это… — Хоаран нахмурился, выдержал небольшую паузу, но всё же продолжил: — Ккот — цветок, ми — чарующе красивый, нам — мужчина. Мужчина, чья красота подобна прекрасному цветку. Тебе полегчало?

— Э… Не сказал бы… — неизящно ответил Джин, несколько озадаченный подобным поэтическим сравнением, — особенно в части приложения этого “эпитета” к собственной скромной персоне. Выбивало из колеи, однако…

— Думаю, у вас в Японии есть что-то подобное.

— Но… Почему я? Логичнее было бы так тебя назвать.

Рыжий всхлипнул, уткнулся носом в грудь Джина — его плечи затряслись от приступа беззвучного хохота. В конце концов, он перевернулся на спину, вновь устроил голову на груди Джина и рассмеялся уже открыто, хоть и негромко.

Джин закрыл глаза, позволив себе утонуть в музыкальном звуке его смеха.

— Ну ты как скажешь… Во мне всё слишком яркое и очевидное, а значит, обычное, понятное и бесхитростное. А котминам… Это нечто иное, необъяснимое, то, что так просто словами не выразить, нечто за пределами обычности. Извини, но котминам у нас действительно ты.

— Мне совесть не позволяет… — ошарашенно выдал Джин, уставившись на Хоарана. Это в каком месте он обычный и понятный, если кое-кто до сих пор ломал голову над вопросом, почему это не может глаз отвести от его лица ночами? И не только ночами…

— А у тебя кто-то спрашивать будет? — хмыкнул Хоаран. — Есть слово и есть его значение. В отношении тебя всё прекрасно работает, так что совесть твоя чиста, словно простыня новобрачной.

Джин задумался прочно и надолго, ибо нечто в словах рыжего не стыковалось. Точнее, стыковалось, но двумя совершенно разными способами. Вот ведь зараза языкастый! Ему хоть прямо сейчас можно идти в дипломаты.

— А ты? Если не котминам…

— Я красивый, обаятельный и просто умница, — довольно сообщил ему Хоаран. — Мне даже можно доверить имущество. Ну… если не в особо крупных размерах, конечно. Завидно?

— Трепло… — вздохнул Джин, с удовольствием запустив пальцы в солнечные пряди снова.

— И ещё какое, — подтвердил с тихим смешком Хоаран. — Прибить бы такое, так ни фига ж не дамся.

Мысли Джина вновь соскочили на неправильность их отношений. Кто тут котминам, а кто трепло, уже выяснили, только с чего вдруг в итоге именно котминам сходил с ума по…