– У нас мало времени, – дрожащим голоском говорит она, снова повернувшись ко мне. – Ситуация пришла в движение. У тебя есть двадцать секунд.

– Двадцать? Мне… мне нужен сращиватель, доктор. Чистый. Я могу заплатить…

– О-хо-хо! – абсолютно ненатурально хохочет девочка. Ее золотые глаза полны слез. – Снова взялся за старое, Леонов?

– Нет доктор, для моего…

– Ты утомляешь меня. Скажи лучше – что ты для меня можешь сделать?

– У меня есть деньги…

– Я печатаю деньги, мальчик. Этот город принадлежит мне. Не только этот.

Мгновение, я пребываю в замешательстве. Девочка смотрит на меня почти моляще.

– Десять секунд, – говорит она, глянув в зеркало.

– Если… если у вас и правда все схвачено, доктор, как вы объясните сегодняшнюю диверсию? – решившись, спрашиваю я. – Я знаю, что она – не ваших рук дело.

– Не смей дерзить мне, слюнтяй.

– Эта атака уничтожила всю верхушку Управления, включая ваших марионеток. Город в смуте. Кто-то всерьез играет против вас.

Пару секунд девочка хранит молчание, ожидая.

– Вопрос на три балла, Леонов, – наконец говорит она. – С подсказкой. Я ищу человека. Специалиста в своей практике. Его исчезновение играет важную роль в нынешних событиях. Какую – не твоего ума дело. Важно то, что я ищу его. Кто он?

Шестерни скрипят в моей голове. Кажется, что я никогда не найду ответа, когда тот словно сам по себе срывается с моих губ.

– Алхимик. Он же Герцен, Константин Спиридонович.

Снова молчание. Тень в колодце чуть смещается, заставляя воду выплеснуться на камни.

– Не вы один его ищите, – говорю я. – И исчез он не по вашему велению, это уж точно. Слишком большой был шум в Управлении…

– Не зазнавайся, – бросает девочка. – Но… предположим – ты прав.

– Я найду его для вас.

– И ты знаешь, где искать?

– Знаю.

– О, вот он, вот он – огонь в глазах! Как они, кстати – твои новые глаза?

– Не жалуюсь, – отвечаю я. – Вы поможете мне, доктор?

– Вит выдаст тебе склянки. Не потрать по дороге… И не разочаруй меня.

Я киваю. Удильщик остается неподвижным, и, помедлив, я отступаю назад. Я уже поворачиваюсь к колодцу спиной, когда голос девочки снова настигает меня.

– Твои каникулы закончились, Леонов. Вскоре, твои таланты мне снова понадобятся.

Я смотрю через плечо, и вижу, как бурый силуэт подается вперед. Теперь мне становится хорошо видно его. Я немедленно отворачиваюсь, тщась выбить стоящую перед глазами картину. Я слышу шипение, с которым вентиляционная машина подает газ в легкие, а затем Удильщик раскрывает свои рты. Его собственный, черный голос заполняет зал.

– Сезон бурь приходит в пустошь, Петр. Будь бдителен.

***

Час спустя, я задумчиво смотрю в нарезной ствол “Печенега” и решаю, стоит ли рискнуть здоровьем и полезть свободной рукой за удостоверением, или лучше подождать, пока этот дюжий молодчик в черном устанет думать, изрешетит меня и пойдет дальше по своим делам. Из шахты коллектора, на лестнице которой я застрял, фигура драгуна-пулеметчика кажется огромной, словно гора на фоне звездного неба. Звезды, впрочем, видны не особо, потому что драгун светит мне в лицо инфракрасным фонарем, и резь от слепящего света примешивается к очнувшейся мигрени, создавая для меня непередаваемую гамму ощущений. Одно хорошо: насколько я могу разглядеть, передо мной – вчерашний рекрут. От обычного человека его отличают глаза, отсутствие каких-либо волос и угловатые, как у богомола, черты лица, мышцы которого покрывает густая паутина вен. В сравнении со старой гвардией его облик кажется нормальным. Может, еще договоримся.

Я вижу, что драгун отвернулся в сторону и слушает кого-то, стоящего за гранью колодца. Меня посещает мысль, что можно было бы воспользоваться интерлюдией, чтобы засадить плоскогубцы ему в щиколотку, а после дернуть за пулемет – пущай полетает. Впрочем, дружки его, конечно, сразу задраят люк, не забыв набросать в шахту гранат. Заманчивую идею приходится гнать взашей, а к нам тем временем присоединяется новый собеседник. В промежуток между пулеметом и шахтой просовывается великанская рожа, которую я, к сожалению, ни с одной другой не смогу спутать. Носа у него нет, а из лица и черепа беспорядочно торчат костяные выступы, причудливо волнистые, как раковина у двустворчатого моллюска. Глаза червленые, без зрачков.

– Здорово, Пятруха! – басит рожа, – неужто ты? Уж думал, цябя не. Вот за упокой с таварышами выпили. Дело было: соскакиваем мы с гроба – а вводной-то нет, связи нет. Ну и я им сразу: помянем, говорю, Пятро, каханага майго комиссара, – выпаливает рожа на одном дыхании. – Вздрогнем, говорю, за упокой, так сказать, души раба… ну ты понял, – продолжает исполин. – Жил он, кажу, як гангстэр безпрэдельный, а здох как пацук гнойный, и дружки его красноперые с ним заодно окочурились, вот горе-то – как нэ выпить! – повествует рожа, аккомпанируя повесть движениями своей гигантской, поросшей крупной чешуей ладони. – Выпили, а закуски-то не… Так о чем я? А, ну. Подох то ты не подох, Пятро, а вот насчет пацука я как в воду глядел. Знал, где искать! – хохочет он. Нахлынувшие денатуратовые волны даром что не смывают меня обратно в тоннель, и я пытаюсь скрыть раздражение.

– Привет, Слава, – сухо отвечаю я.

– Здорово, братышка! Вылазь-ка оттудова, – В шахту просовывается бревно, на конце которого – огромная, восьмипалая ладонь с размытыми литерами “38”, наколотыми на ребре. Без энтузиазма, я берусь за длань, и шагающий экскаватор вырывает меня из подземного царства, словно тростинку.

Я стою на заднем дворе в окружении целого отделения драгун, и прямо передо мной возвышается махина Мстислава Левченко. Громила, поджидавший меня на выходе из коллектора, кажется подростком рядом с ним. Я прокручиваю в голове варианты дальнейших действий, и заодно вспоминаю, как мы впервые встретились со Славой, и что пошло не так.

К тому моменту, когда я вышел из комы в палате Центрального Клинического в Санкт-Петербурге, земля уже полнилась слухами, долетавшими с американской Ничейной земли. Оттуда, где сгинула опальная 303-я бригада. Про что только тогда не судачили, но одна история оставалась неизменной. От затопленных руин Сиэтла до канадской границы по Ничейной земле ходили слухи о стае неуязвимых чудовищ, одетых в обрывки российской формы. Лесные хищники атаковали без разбору любую цель, попавшуюся им; они атаковали с хирургической точностью, оставляя после себя лишь кровь и горящие остовы. Спустя месяц после Предательства, свежесформированное Адмиралтейство решило установить с ними контакт – Родина остро нуждалась в солдатах. Неделю спустя, предводитель повстанцев оказался в одной больничной палате со мной.

Мстислав Левченко родился в селе где-то на севере Киевской области и возрасте десяти лет переехал с матерью в Минск. Школу не закончил, но армии было все равно. Отслужив год в силах специальных операций, Слава попал на южный фронт. Украинско-белорусский конфликт был быстрым и кровавым, но Слава успел проявить себя – так, что для командование едва спасло его от международного трибунала. Минск спрятал своего героя куда подальше – в ряды только что сформированного и уже никому не нужного миротворческого корпуса в бедствующей Прибалтике. Никто, конечно, тогда не знал, что вскоре там начнется. После начала большой войны дивизия Мстислава попала в котел. Пару месяцев попартизанив по лесам, он угодил в натовский лагерь военнопленных в Гданьске. Во время неслыханного по наглости рейда морпехов Северного Флота на Гданьск Левченко освободили, и он попался на глаза самому Воронину. Вскоре, Слава оказался в рядах лучшего подразделения Виктора – легендарной 303-й отдельной бригады. Как раз во время, чтобы успеть к Зарнице и вторжению на Аляску. В Предательстве Слава не участвовал, но участвовал его батальон, и этого хватило.

Из родных к Левченко наведался только отчим – заглянул к нам из-за двери и пропал. Я не виню его – на свое фото с присяги Мстислав походил меньше, чем я. Он теперь вообще мало походил на человека. Чтобы начать оперировать его, пришлось сварить помост из стальных труб – операционный стол просто сложился под его весом. Левченко резали циркулярными пилами и сшивали сапожными иглами; работать приходилось оперативно – его раны затягивались в считанные минуты. Никакой наркоз не брал его, и всю операцию Мстислав оставался в сознании. Когда отделение хирургов, работавших над ним, наконец сложило свои погнутые инструменты, хирургический лоток был переполнен свинцом: одной только шрапнели хватило бы, чтобы выковать булаву. Самой интересной находкой стала половина лезвия саперной лопатки, которое вытащили из его плеча. Его кровь тонкой корочкой покрыла пол операционной – достаточно, чтобы искупить вину за его мертвого генерала.