– Слышал, Штаб Управления разворотило. Так или нет? – отрывисто спрашивает Нос. Голос у него запредельно гундосый – кажется, что со мной говорят из другой комнаты.

Я молча киваю в ответ, и он многозначительно почесывает нос. В этот момент из зала выныривают бесшумные прислужницы. Чифирбак Носа пополняется его излюбленным варевом, смердящим горелой селитрой; на другой стороне стола появляются свежие бутылки, а передо мной возникает чашка горячего чая и больше ничего. Все-то он знает откуда-то, зараза подводная… Испугавшись собственной мысли, я обрываю ее, за что тут же кляну себя. Одна из прислужниц остается и, чуть задрав свое платьице, пристраивается мне на колено и обнимает тоненькой рукой за шею.

– Не спрашивай его о Штабе, – вдруг говорит Нос.

– В смысле…

– Не спрашивай, – отрезает он, и делает глоток варева. – Ты знаешь и я знаю, что это не природный феномен. Был. Хозяин не хочет, чтобы ты сейчас в это лез. У него другое поручение.

– Какое? – спрашиваю я. Прислужница заглядывает мне в лицо, угадывая настроение, а потом берет за руку и пристраивает мою ладонь на свою светящуюся ляжку.

– Он сам скажет, – отвечает Нос. – Он знал, что ты придешь. Ему оттуда все видно… Я рад, что ты пришел, – добавляет он, подумав. – Вернулся? Правильно. Без тебя не справимся. Подход нужен. Подход.

– Никуда я не вернулся. Что это там плавает? – говорю я, глядя на аквариум.

– Ополченцы, – коротко отвечает Нос, – опять нас щупали, где нельзя. Зря.

Вглядевшись в синюю муть, я понимаю, что он имел ввиду.

От ополченца сохранились только голова, грудина с парой ребер, да отшлифованный до блеска стальной протез, запястье которого до сих украшают увесистые часы. От лица мало что осталось, видны свежие рубцы, глубоко прорезавшие кость. Буквально на моих глазах, что-то стремительное, украшенное светящимися полосами, вцепляется в труп щупальцами и пастью. Потерзав останки пару секунд, оно отрывает себе большой кусок, после чего скрывается в глубинах аквариума, выпустив чернильное облако.

– Согласно устава, так сказать, воинской службы… – раздается слева развеселый баритон, – лишь благодаря своевременному вмешательству… сделать выводы.

Нос вздыхает, а я поворачиваю голову, и только теперь обращаю внимание на того, что сидел напротив. Сначала в глаза бросаются погоны, потом, с отставанием – лицо. Офицер выглядит, как идеальная подшива – образцово бессмысленно.

– А, добрый вечер, Анатолий Емельянович, – здороваюсь я, – как поживаете? Как обстановка в бригаде?

– Исключительно на основе единообразия и при полном соблюдении… Разойдись, – рассказывает офицер.

– Я так и предполагал, – понимающе киваю я. Прислужница едва слышно хихикает и осторожно кусает меня за ухо.

Под обоими глазами чисто выбритое лицо офицера некогда доблестной 303-й бригады украшают здоровенные пиявки, уже раздувшиеся и светящиеся. Глаза офицера с восхищением смотрят в никуда.

– Этот гнойный тетерев конкретно раскумарился, – в полный голос поясняет Нос. – Как вчера начал, так все не кончит. Вытирать за ним не успевают.

В ответ на эти слова замком по воспитательной задумчиво улыбается.

– Иди к хозяину, – говорит Нос, и снова постукивает костяшками. – Рад был.

Уже когда я поднимаюсь, ссадив прислужницу, Нос обращает внимание на тарелку – забыл про еду, должно быть. Секунду он смотрит на шевелящуюся в тарелке тварь, а потом, совершенно без всякой интерлюдии, обе его щетинистые складки распахиваются и наружу вылетают розовые челюсти с рядами острых зубов. Выскочив на добрые полметра, они хватают все, что было на тарелке, и тут же втягиваются обратно в голову Носа. Вокруг никто и глазом не поводит. Замком 303-й излучает мудрость и умиротворение.

Я прохожу направо, к бару. Прислужница увязывается было за мной, но потом, почувствовав безразличие, растворяется в зале. Двуликий бармен услужливо поднимает барную стойку, а потом открывает дверь, сразу за которой начинается неосвещенный спуск вниз. Я пытаюсь сглотнуть, но получается не сразу.

***

Обширный зал, не освещенный абсолютно ничем. В дальней его части – большущий колодец с невысокими бортами. Я чувствую, что из арок, зияющих в противоположной стене, за мной пристально наблюдают. Зал выглядит очень старым. Стены его отделаны неотесанным камнем, а потолок украшают причудливые сплетения металлических полос. Пахнет здесь совсем не так, как в клубе, и тем более не как в коллекторных тоннелях: чернилами, корешками старых книг и… ладаном? Я успеваю заглянуть в боковое ответвление, и вижу там большую операционную с громадиной автодока в дальнем углу.

Что-то шуршит в углу, а затем в центральной арке возникает фигурка, одетая в белое. Фигурка делает неуверенный шаг вперед, потом еще один, осторожно огибает колодец и приближается ко мне. Ее больничная роба почти светится в темноте. Передо мной стоит девочка лет десяти. Непростая девочка. У нее нет ни волос, ни бровей. На ее снежно-белом, белее больничной робы лице выделяются огромные глаза. Как и у меня, у девочки не видно зрачков – только радужка, сливающаяся с белком нездорового цвета. Радужка у нее абсолютно монохромная, цвета белого золота. Еще интереснее в девочке то, что человеческий глаз увидеть не способен: ее нервная система, похожая на корневую сеть, явно заменена полностью – она полыхает и переливается, словно Полярное сияние; сигналы мчатся по ней с невозможной для млекопитающего скоростью.

Девочка прижимает руки к груди и смотрит на меня. На ее лице я читаю страх.

– Не смотри на него, начальник, – шепчет она, – он не любит, когда смотрят.

Как-то не по нраву мне вся эта обстановка. Удильщик всегда ценил уединение, но это все уже слишком. Девочка бросает быстрый взгляд через плечо, и тут же снова поворачивается ко мне. Теперь мне видно, что над ее правой бровью выбиты литеры, обозначающие группу крови, а над локтями и коленями нанесены пунктирные линии. На похожие я насмотрелся в госпитале, у попавших под артобстрел. Разметка для ампутаций.

Ледяная клешня осторожно берет меня за кишки, и я начинаю прикидывать, в какую из арок стрелять первой в случае чего. Я размышляю о том, успею ли я скрыться в тоннеле, прежде чем меня нафаршируют в ответ, когда на поверхности колодезной воды появляется рябь. Рябь превращается в волны, и вода начинает выплескиваться из колодца.

– Пожалуйста, пожалуйста, не смотри на него! – умоляет меня девочка. Я с трудом отвожу взгляд от колодца и сосредотачиваюсь на ней. Она отвечает мне вымученной улыбкой. – Хорошо… смотреть невежливо…

Девочка извлекает откуда-то из складок робы старинное зеркало с ручкой и направляет его себе за спину. Угловым зрением я вижу, как раздвигается вода в колодце. В ее черной глубине один за другим загораются оранжевые огоньки. У меня в виске, а потом во всей правой половине головы просыпается боль – странная, тянущая и неравномерная.

– Я буду переводить, – поясняет девочка, и с опаской заглядывает в зеркало.

Теперь, что-то еще находится вместе с нами в зале. Огромное и бурое, оно всплывает из тьмы, ощупывая борт колодца, прежде чем опереться о него. Тяжелые капли воды стекают по его ослизлой поверхности, огибая вшитые в плоть шланги. Выйдя из-под воды где-то на треть, огромный силуэт замирает. Царит полная тишина. Переводчица недолго смотрит в зеркало, потом переводит взгляд на меня.

– Ну здравствуй, Леонов, – без интонации говорит она, будто читая наизусть. – Как тебе моя подопечная? – голос девочки вздрагивает, когда до нее доходит, о ком речь.

– Очаровательна. Послушайте, доктор, – говорю я, стараясь не глядеть в сторону колодца. – У меня сроч…

– Должен сказать, – обрывает меня девочка, – я раздражен твоей бестактностью.

– Прошу про…

– Только в этот раз, из уважения к твоей сестре. Зачем ты тратишь мое время?

– Вам, разумеется, известно про диверсию.

– Дальше.

– Мой брат, Аркадий…

Девочка снова глядит в зеркало, потом – на меня. Явно собирается что-то сказать, но потом замолкает, и бросает робкий взгляд через плечо. Меня ощутимо подташнивает.