Как ни старались великодержавные историки, как ни искали, но не находилось убедительных доказательств массовой миграции населения Киевщины на далекий Север и массовой миграции населения Карпат в Поднепровье. Ни письменные источники XIV ст., ни археологические факты, ни данные этнографии и лингвистики не подтверждали россказни Погодина-Соболевского. «От благодатного чернозема, — насмехался российский археолог О. Спицын, — к глине и песку, от степи — к лесу, от тепла — к холоду, от добрых урожаев — к плохим, от вола — к коню, от дома — к избе, от больших сел — к „начальных“ (отдельные поселка), от легкой работы — к трудной — едва или кто-то пойдет добровольно»[314]. По точному наблюдению Я. Дашкевича, «пикантным, однако, остается вывод из погодинской гипотезы что украинцы — по своей этничности — уже были и монголо-татарами, только занимали Галицию и Волынь»[315]. Художественной реминисценцией погодинской тоски по киевскому первородству служит рассказ современного сатирика, в котором встречаем такой пассаж: «Указ Президиума Верховного Совета об упорядочении наименований исторических центров страны. Городу Киеву с целью упрочения его значения как исторического центра всех славянских народов и против украинских буржуазных националистов — присваивается наименование Москва»[316].
Современные российские историки теперь согласны, что версия о большом переселении есть все-таки неубедительной. «Под большим секретом признаемся: Русь — таки никуда не переезжала»[317].
Под влиянием критики М. Грушевского часть известных российских ученых, таки как А. Шахматов, О. Пресняков, М. Любавский, В. Пичета, стали просматривать догмы «обычной схемы». За истинную исходную точку российской истории они не брали Киевскую Русь, а Владимиро-Суздальское княжество, так же, как не берут Рим за исходную точку историки Франции, Испании, Португалии, Румынии и т. п.
После большевистской революции, казалось, российская историческая наука, провозгласив решительно идейное и методологическое отмежевание от старой монархической историографии, отречется от карамзинского мифа. Историки-марксисты школы акад. М. Покровского тогда остро выступили против российского империализма и шовинизм и стали исследовать этнические процессы в Киевском государстве с рациональной позиции историографической логики М. Грушевского. «Эта теория, которая сводила весь смысл российской истории к образованию огромного… государственного тела, названного Российской империей, и какая нашла свое выражение в „Истории“ Карамзина, эта теория устарела уже, можно сказать, в день своего появления»[318]. Это не противоречило тогдашней официальной идеологической линии. Кремлевские марксисты, мечтая о мировом господстве, считали Россию лишь средством для достижения этой цели. Как только марксистские иллюзии о «пожаре мировой революции» развеялись, надо было возвращаться к старым мифологемам. В идеократической стране значимые историографические проблемы решают не ученые, а политическое руководство. А политическому руководству стало выгодной опираться на исторический шовинизм.
В 1934 г. под подписями Сталина, Кирова, Жданова были опубликованы «Замечания по поводу конспекта учебника по „Истории СССР“. В политико-тенденциозных замечаниях наивысшая партийная верхушка страны указывала историкам, что впредь не стоит рассматривать российскую историю без учета данных по истории Украины и Белоруссии. „Нам нужен учебник истории СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР“»[319]. Таким образом, в легко завуалированной форме прозвучала установка вернуться к карамзинской «схеме». Время требовало возвращения к великодержавному шовинизму. «Интернациональные лозунги были оставлены лишь как дымовая завеса, которая прикрывала истинную сущность государства, которое откровенно стало на путь продолжения не только политики, а и идеологических традиций Российской империи»[320]. Началась смена идеологических акцентов — Пушкина перестали называть царским камер-юнкером, Александра Невского — классовым врагом трудящихся, Наполеона — освободителем крестьянства из пут феодализма, Льва Толстого — помещиком, юродствующим во Христе, кириллический алфавит — пережитком классовой графики. «Сталин сделал ставку на российский шовинизм. Свидетельством этого была работа российского историка Б. Волина „Большой русский народ“. Именно в ней впервые всеохватно проповедуется миссионерская роль российского народа в СССР, с которого должны брать пример и во всем ему подражать другие народы Советского Союза, а в будущем — всего мира»[321]. Современные российские историки об этом пишут так: «Имперское мировоззрение в советский период продолжало усиливаться. Национализм сталинской историографии был всегда сильнее ее вульгарного марксизма, потому что в тех случаях, когда эти два критерии оценки сталкивались, всегда побеждал патриотизм»[322].
Один из организаторов голодомора 1933 г., зоологический украинофоб Постышев, который разрушил Михайловский златоверхий собор и Десятинную церковь, специальным постановлением на ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1934 г. узаконил великодержавную «схему» Карамзина в преподавании в украинских школах.
Другое «высочайшее» постановление относительно истории появилось в 1936 г. вновь под подписями главы правительства Молотова и «отца народов» Сталина. В нем подчеркивалось, что «историческое образование имеет важное значение для дела нашего государства, нашей партии и для обучения подрастающего поколения». Следствием этого постановления был, в частности, окончательный разгром марксистской исторической школы М. Покровского. Можно еще припомнить печально известное постановление «О политических ошибках и неудовлетворительной работе Института истории Украины АН УССР». Украинских историков во все времена напутствовали: «Труды В. И. Ленина и И. В. Сталина, указания ЦК ВКП(б) и советского правительства об изучении истории, постановления ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам имеют решающее значение для изучения истории народов СССР»[323]. Один из тогдашних украинских историков упоминает: «Во времена советского господства в отечественной исторической науке возникла и утвердилась очень странная концепция, суть которой представляло убеждение, что прошлое можно конструировать на свой вкус и усмотрение; что исторической истиной являются директивы начальства»[324].
В середине 30-х гг. появились и новые школьные учебники истории. «В них вместо предыдущих проклятий „царской России — тюрьме народов“ провозглашались идеи, от которых должны были перевернуться в гробах старые революционеры: все завоевания российских царей объявлялись прогрессивными і такими, которые отвечают интересам самих завоеванных народов»[325].
При таких обстоятельствах партией и правительством ревностно оберегался ценнейший, весомейший, любимейший миф российской историографии, который приобрел в сталинские времена характер политической догмы, — миф о наследовании политического и культурного достояния Киевского государства Россией, или иначе: «Москва — наследница Киева». Хотя, заметим, сам факт существования украинского народа, который занимает территорию летописной «русской земли», является наилучшим выразительным возражением этому. К слову, сегодняшние российские историки жалуются на «гнетущее противоречие, с которым уже столкнулись авторы новейших учебников: „Русь, говаривал „Киевская“, а Киев уже пятый год „как заграница“, и от этой вдруг открытой реальности некуда спрятаться“»[326].
