— Теперь у нас есть сокровища, старина Плинт, — заявил пират и развернул карту. — Только сокровища эти припрятаны, и нам придется чуть-чуть поискать их… Иной раз, случается, приходится даже долго искать…

Одноглазый Сильвер изучал карту.

— Черти и преисподняя! — бормотал он. — Черти и преисподняя, старина Плинт, выходит, что нам чертовски повезло с нашими сокровищами… Береговая линия этого острова ужасно, ну прямо в точности похожа на береговую линию западного Фельсланда… Взгляни-ка, Плинт, разве это не Острие стрелы? А эта закорючка — залив у Черного камня, а здесь вот — Лисий камыш? А это вот полосочка разве не дорожка к Руудиному камню?! Видишь, здесь, у береговой линии заметно маленькое пятнышко. А дальше начинается Детская отмель. А если от рифа пойдем в другую сторону, то все равно все ясно с первого взгляда: Риф, залив Старой гавани, Поросячий залив, Оскаров овражек… А здесь вот начинается Узкий перешеек… Черти и преисподняя, даже севшая на мель старая «Марта» ясно обозначена на карте!.. А это что?.. На бутылке какая-то надпись… П… О… Пор… то… ри…

— Поррторриканский р-ром! — объявил попугай.

— Порториканский ром! — ликовал страшный пират. — Этот ром теперь все равно что у нас в кармане. И сокровища вдобавок, о-хо-хо-хоо.

— Мику! — прошептал Тыну. — Мику!

Мику-Пака стояла понуро. Она как раз видела во сне, что роет копытом землю. Бедная лошадка уж и не помнила, когда она в последний раз рыла землю: домовой Тыну совсем не давал ей покоя. Едва наступит час домовых, как Тыну вскакивает в седло и гонит лошадку самым сумасшедшим галопом. И так без передышки до третьих петухов, когда домовой заканчивает свою скачку. Лошадка Мику-Пака была так загнанна, что днем была в состоянии только дремать, как последняя клячонка.

— Мику! Во имя серы и пламени, Мику!

Мику-Пака и ухом не повела.

— Ну и черт с тобой — спи! — проворчал домовой. — Может, и лучше, что ты спишь и ничего не слышишь.

Одноглазый Сильвер у чердачного окошка продолжал изучать карту. А домовой Тыну навострил уши.

— Гм… — рассуждал пират. — С одной стороны, координаты какие-то немножко… м-м-м… не совсем ясные, а с другой стороны… м-м-м… все как будто ясно… Даже очень ясно! Если, например, провести от линии киля «Марты» мысленную прямую…

— Провести от киля «Марты» мысленную прямую, — прошептал домовой.

— …То сокровища находятся в точке, где прямая… м-м-м…

— То сокровища находятся в точке, где прямая…

— М-м-м… пересекается… м-м-м…

— пересекается…

— пересекается… с прямой, соединяющей Руудин камень с Оскаровым овражком.

— …пересекается с прямой, соединяющей Руудин камень и Оскаров овражек! — словно клятву, повторял домовой Тыну, и в глазах его светилась прямо-таки адская жадность и злорадство.

— М-м-м… это все-таки не совсем понятно! — заключил Одноглазый Сильвер, стоя у чердачного окна. — Некоторые условные обозначения на карте как будто немножко… смешноватые. Но главное, самое главное мне во всяком случае известно!

— И мне тоже! — усмехнулся в усы домовой и страшно завращал глазами. — И мне тоже!

Судя по всему, что нам известно о домовых, Тыну должен был бы снова заснуть — ведь был еще только полдень. Но подслушанная тайна о спрятанных сокровищах настолько вывела домового из себя, что ему и в голову не приходила мысль о сне. Вместо того, чтобы спать, домовой принялся размышлять.

Разумеется, размышления для его головы, сделанной из дна прохудившегося бочонка, были очень трудной работой, и скоро под морковно-красным париком появились капельки пота, потому что мысли у него были не из легких.

— Серный чад и третьи петухи! — пришел домовой к печальной истине. — Где ж хозяин мой? Чей я домовой? Безработный работяга я и есть. Ношусь каждую ночь так, что не присесть. И все без толку: хозяин хуже оскомины, велел бы доставить домой хоть полсоломины!

Все это была правда. Сколько домовой набедокурил, носясь ночами по Фельсланду! Где столкнет ведро в колодец, где сплющит котел, где перевернет точило, где испортит косу, где стряхнет сливу… Только вот что-нибудь стащить ему еще не удавалось: не хватало необходимой домовому силы — хозяйского приказа.

Как ни пустынен был Фельсланд — вести о проделках домового доходили и до северо-восточного побережья. Хотя домового прямо и не обвиняли — кто же о Тыну знал! Только Белопуз, видимо, о чем-то догадывался. Во всяком случае, он посматривал на свою поделку довольно подозрительно, хотя домовой, как мы уже знаем, целыми днями спал, как невинный ангелочек.

Можно представить себе удивление Белопуза, когда среди бела дня домовой вдруг подал голос.

— Посылай на работу, хозяин! — заверещал он, едва господин Белопуз приоткрыл дверь. — Будешь рад — прикажи доставить клад!

— Ах вот как? — только и молвил Белопуз. — Вот как! Все та же песня?!

— Клад вели тащить домой, тот, что спрятан под землей!

Белопуз пристально смотрел на свою поделку.

— Видишь ли, Тыну, — сказал он. — Человек всегда задним умом крепок. Не надо бы мне вкладывать в твою грудь щучье сердце. Этого ни в коем случае нельзя было делать!

— Поздно плакаться, хозяин! — оскалил зубы домовой. — Сердце у меня на месте, не достать его — хоть тресни! Скажи-ка лучше другое — где метла домового?!

— Ах вот как?! — сердито протянул Белопуз. — Ах ты, серный чад и третьи петухи: чтоб домовой разговаривал с хозяином, как с собакой!

Тыну повесил нос. В его глазах появилась собачья покорность, но стоило Белопузу отвернуться, как в глазах Тыну опять сверкнул огонек.

— Метлу я тебе действительно не дал! — подтвердил Белопуз. — И, как я вижу, Мику тебе уже передала: если хочешь кататься, можешь кататься на ней. Но скажу тебе, Тыну: я тебя подозреваю в таких делах, на которые я тебе не давал ни права, ни приказания! Слушай хорошенько, я тебе еще раз говорю: дружи с Мику!

— Вот и все.

— Ну, хозяин! Будешь рад, прикажи доставить клад! — снова разбушевался Тыну. — Прикажи доставить, прикажи сейчас же, ну, куда тащить, хозяин?

Белопуз сердито повернулся спиной к своему творению и удалился. Весь вечер домовой Тыну крутился и вертелся как угорелый. Едва он задремлет, как тут же ему снится ужасный сон: страшный разбойник и его попугай выкапывают сокровища. И домовой просыпался. Сокровища ни на минуту не давали ему покоя.

В полночь, в час домовых, терпение Тыну истощилось.

— На перекресток, — затормошил он дремавшую Мику-Паку и вскочил в седло. — Мчись быстрее ветра!

Как молния.

Мику-Пака вихрем вылетела за ворота. Наперегонки с ветром она галопом неслась по залитому лунным светом полю к Чертову сосняку.

— Тпруу! — натянул домовой поводья, не доезжая до перекрестка. — Стой здесь и жди! — И спрыгнул с лошади.

На перекрестке домовой опустился на четвереньки, вытянул назад левую ногу, так, что колено касалось земли, и повернул лицо к луне. Луна как раз спряталась за тучку, и Тыну воспользовался этим, чтобы сосредоточиться.

Когда луна выглянула снова, у домового хвост торчал трубой. Он выглядел ужасно взъерошенным, он похож был на голодного волка, а глаза его пылали, как горящая сера. И голос звучал жутко, как из могилы:

— Урла-пурла-муракан, курла-вурла-таракан, — слушай, Главный Домовой! Я стою перед тобой и во имя серы с адом обращусь к тебе с докладом: притесняет меня мой хозяин! На позор всех домовых он не выдал мне метлы. Я прошу тебя помочь и, хотя б на эту ночь, щучьей крови мне добавить, чтоб до третьих петухов стал бы сам себе хозяин, настоящий домовой, обеспеченный метлой.

— Урла-курла-волчий вой, о верховный Домовой! Если слышал ты беднягу — пусть запахнет серным чадом!

В радиусе тридцати шагов вдруг смолкли скрипки кузнечиков, и лошадка Мику-Пака закашлялась, словно у нее был коклюш. Домовой Тыну в знак благодарности по обычаю опустил хвост и вскочил на ноги.

В лунном свете мчится всадник с щучьим сердцем: в груди. «Сворачивай влево, Мику!» Мику-Пака роет землю, и ее обвиняют в строптивости. Ссора. Тыну считает; что его опять надули, но Мику-Пака разъясняет ему, в чем дело. Колодец у Фельсландского маяка остается без ведра. Одноглазый Сильвер разбужен непривычным шумом. Белопуз рычит.