"Боярин" с Мишей оцепенели. Надо же так влипнуть! Куда бежать? Нахрапом прорываться - значит изгадиться по уши. А Калетин такое не прощает. В самом номере не спрятаться. Под кроватью разве ночь высидишь? Прыгать со второго этажа? Видимо, придётся. Распахнули окно и, перекрестившись, ухнули вниз. Благо, что с этой стороны здания снег не убирался, иначе последствия столь непредвиденной ретирады были бы трагичнее. А так - сломанная рука Северьяна да вывихнутая нога "рыжего". Погуляем ещё, рванина!

* * *

В середине апреля непривычно рано для этих мест наступили тёплые погожие дни. Воздух прогрелся, да так, что в некоторых домах, заждавшиеся весны обыватели поспешили растворить окна с промытыми стёклами, и по вечерам, установленные средь гераней по подоконникам граммофоны, выплеснули на улицы чуть потрескивающий - пластиночный - голос Анастасии Вяльцевой. "Где оно счастье?" - вопрошала красавица у фланируюших по начинающим просыхать тротуарам горожан. И обещала, как казалось каждому - лично: "Жди! Твоя! Приду! Приду!"

Счастье, но уже иного рода, обещали и броские афиши на свежеокрашенных тумбах. Цезарь Алымов приглашал почтенную публику всенепременно и радостно посетить последние перед долгими чужедальними гастролями представления своей труппы. "Такого вы ещё не видели!" - шокировали ротозеев фотографические снимки редкой фабрикации, на которых Ирэн Улыбова держала свою милую головку в страшной тигриной пасти. Перед билетными кассами выстраивались очереди. Сборы обещали быть сверх ожидаемого.

И, ох как горестно некстати появился в кабинете Алымова за неделю до начала премьеры чиновник из полиции. Он сообщил Цезарю, прося при этом не волноваться, что за городом обнаружены останки человека, погибшего приблизительно в тот период, какой в своём прошении о розыске пропавшего господина Рябцева С. Н. указал управляющий цирком. "Потому, согласно установленным правилам, Цезарю Юльевичу предлагается посетить морг для процедуры опознания тела".

Алымов поехал. Долго вглядывался в лицо лежащего на столе покойника и не хотел верить в то, что был это Сергей. "Как же ты, всегда рассудительный и осторожный, - думал тоскливо, - Не сумел разглядеть опасности? Как мне оправдаться теперь перед твоей Зиночкой и своей совестью?"

В полицию за разъяснениями он не пошёл. Вспомнил слова Калетина о том, что лямку службы тянут там господа, за редчайшим исключением, недалёкие и своекорыстные. Рассчитывать на их радение в поиске убийц - глупо. Значит, надо собраться. Окаменеть на время. Заняться последними приготовлениями к премьере. Горожане ждут праздника. И они не должны его лишиться.

Первое представление нового аттракциона было назначено в субботу на три часа пополудни. Но уже с утра подъезды к шатру цирка по приказу полицмейстера контролировались пешими и конными патрулями. И хотя присутствие на представлении губернской "верхушки" не предполагалось, чины полиции получили - на всякий случай - инструкции "употребить известную строгость к нарушителям установленных правил езды, денежно наказывать извозчиков за ругание непристойное, а в местах высадки почётных горожан не допускать скопления экипажей и прочего люда". Охранным же командам и казакам вменялось поступать решительно, если революционный элемент, не дай бог, решит воспользоваться моментом и учинит какой-либо эксцесс.

Тем не менее, всё прошло благопристойно. Тот факт, что многих зрителей, купивших билеты на дневное представление, просто удалили из цирка - не в счёт. А что было делать, если в половине третьего к цирку неожиданно прибыл сам губернатор и два дюжих гайдука сопроводили действительного статского советника в ложу, спешно освобождённую от персон рангом пониже. Ну, а следом за ним - к ужасу устроителей - потянулись прокуроры с судьями, "их сиятельства и превосходительства", прочая требуха чиновничья с детьми и жёнами. Все требовали билетов, и непременно в первые ряды поближе к манежу. Грозили, умоляли, совали деньги. Алымов, удручённый таким поворотом событий, указал брандмейстеру Закладьеву - не взирая на лица - оттеснить со своей командой крикунов за пределы цирковой площади. "Иначе, я вынужден буду приказать отменить выступления. А это, как вы понимаете, ничем хорошим для вас не закончится", - ледяным тоном охладил он, бросившегося к нему для разъяснений, разъярённого участкового пристава.

Толпу утихомирили. У входа в цирк приставили городовых. И ровно в три часа заиграла музыка. Лица зрителей расцветились улыбками. Шпрехшталмейстер объявил о начале праздника.

А Мазепа в это время присутствовал на другом концерте. Его в лавке Босоногова устроил для него - единственного зрителя - тайный агент Гусынин - "Самсон". Запиской, загодя, тот испросил у ротмистра разрешение на встречу, заявив намерение сообщить нечто важное. Воспользовавшись отсутствием винного купца, который бисировал сейчас в цирке кудесникам джигитовки и бросал под ноги воздушным гимнасткам дорогие в эту пору центифоли, приказчик нахально провёл Мазепу в роскошный кабинет хозяина, усадил за стол, предложил гостю чужие вино и фрукты. Но сам долго не мог собраться, стоял, переминался с ноги на ногу, что-то бормотал, всхлипывал и трясущимися руками теребил носовой платок. Иринарх Гаврилович с интересом разглядывал убранство комнаты и терпеливо ждал.

Начало было обескураживающим.

- Я, - решился агент и присел на краешек стула, - Словом, если это вас заинтересует, в общем, я стал недавно объектом нападения неизвестных лиц. Они схватили меня, когда я возвращался домой, поместили в каком-то полуэтаже, били и просили моих рассказов о службе в полиции. Я, - плаксиво оправдывался Гусынин, - Человек слабого здоровья, боли страшуся. Я им всё рассказал.

- Так! - остолбенев, Мазепа прикурил папиросу не с того конца, - И что именно вы им рассказали?

- Господин ротмистр, Иринарх Гаврилович, они сразу сказали, что им известны мои связи с вами. Я им, вот крест святой, ни слова о том. А они меня головой о стену и грозили, что бить будут, пока не скажу, за кем Мазепа следить заставляет.

Иринарх Гаврилович, глядя на жалкое существо, сидящее перед ним, почувствовал, как от гнева у него стала подёргиваться щека, но справился с собой и попросил приказчика налить ему бокал вина. Выпил, пососал дольку лимона:

- Если я правильно понял, наши тайные встречи с вами для кого-то - совсем не секрет? И как вашим обидчикам это стало известно? У вас есть какие-нибудь предположения? Плохо, очень плохо, что нет. Что они требовали ещё? Поконкретнее.

- Я не помню. Я потерял сознание, и они бросили меня.

Мазепа выпил ещё:

- А раньше никого из них не встречали?

Гусынин подумал:

- А вот Алымов.

- Алымов? - приподнял брови ротмистр, - Он что, лично истязал вас?

- Нет, не истязал. Но он точно знал о моей работе в полиции.

- Значит, вы считаете, что именно Алымов причастен к нападению на вас?

- А как же! - с какой-то злой убеждённостью затараторил приказчик, - Он же видел, что я видел, как он ходит в дом, где живёт этот, за которым ещё в прошлом годе вы просили приглядеть, ну, Коряков, социалист, - и, подумав немного, неожиданно выпалил, - А ещё Алымов с госпожой Жирмунской амуры крутит. А она раньше с Кобяковым путалась. Значит, они все заодно! Зачем Алымов ей вино покупает и до утра у ней сидит? Я всё проследил, ваше высокоблагородие. И ещё он цыдулку в "Ямскую" из нашей лавки посылал. А в записке той что-то про оружие говорилось. Тимофей Егорыч, посыльный наш, мне потом рассказывал. Вы, Иринарх Гаврилович, зря его не арестуете!

Жандарм, как-то внутренне обмякнув, брезгливо посмотрел на "Самсона": "Ничтожество, но как гребёт!" И сухо спросил:

- Это всё? Или есть ещё что-то? Если, нет, то вот что, милейший: о записке, в которой об оружии говорилось, письменно мне подробно изложите. А нападение на вас, хм, неожиданно, очень неожиданно для меня. И потребует философических напряжений.