- Сидеть будем плотно, - предупредил твёрдо и показал пальцем на потолок, - Вера Феоктистовна упорхнула по казённой надобности, дай бог, до вечера. Ваше здоровье, - выпил и подцепил на вилку маринованный груздь.
Танечка смотрела на гостя, не отрываясь. Ей вспомнился Алымов трёхлетней давности - барственной сытости брюнет, сухо принявший от неё рекомендации одной влиятельной особы, просящей "любезного друга" не оставить своими заботами юное существо, мечтающее расцвесть и состариться на арене, без особых, однако, к тому талантов. Цезарь Юльевич определил её тогда, жалея, в конный аттракцион - чистить лошадей. Танечка исправно ухаживала за редкой стати "аргамаками". А ночами в сговоре с печальным выпивохой - ковёрным клоуном на подмену Бимом - разучивала свой номер, могущий, по их замыслу, сорвать такой аплодисмент, какому бы позавидовала сама Улыбова - "тигрица дрессуры и женщина без нервов", как кричали о ней афиши и разносчики газет. Алымов, узнав, тайные репетиции не просто не одобрил, говорят, был взбешен. Брандмейстер Закладьев шепнул Танечке по секрету о решительном намерении Цезаря вычистить конюшни от заговорщиков, а Бима упрятать в инфекцион палату, дабы не разносил заразу своевольства по его вотчине. Всё могло обернуться плохо. Закончилось же ещё хуже. Бим пришёл на последнюю перед показом репетицию с "прозревшими веждами". Не сдержал слова, принял где-то "на грудь". При сборке лёгкой конструкции, на вершинном пятачке которой Танечка должна была крутить свои сальто, он бездумно сунул крепёжный штырь не в то отверстие. Танечка покалечилась.
- Татьяна Андреевна, я рад видеть вас снова, - вернул её из далёкого Алымов, - После той страшной трагедии в цирке, вы куда-то надолго пропали. Как складывались ваши обстоятельства? Вы сейчас вполне ли здоровы?
- Спасибо, у меня всё хорошо. Я нашла себя в другом деле. А вот у вас, я слышала, не всё как-будто бы ладно. Представления в цирке стали идти с большими перерывами. Отчего? Хорошо бы только мы, но недовольны любители во всём городе. Мы ждём ваших оправданий.
- Ах, публика, я её понимаю. До наших трудностей ей мало дела. А мы замахнулись на готовку новой программы, - Цезарь немного помолчал, - Но, увы, не рассчитали силы: реквизит надо везти издалека, да и дерут за него втридорога, актёры в провинции работать не хотят, капризничают, требуют и славу, и деньги сразу. Ну и, потом, вы же сами видите, что творится в губернии. Крестьяне жгут помещиков. Кругом неповиновение и саботаж. Пишут, что и в столицах пролетарии после разгрома советов, продолжают не только громить магазины, но и в казаков стрелять! Власти растеряны. Революция! До цирка ли тут. Кстати, вы что-нибудь слышали о драме в здешних каторжных тюрьмах? Слухи носятся самые невероятные: бунт, усмирение, десятки погибших кандальников. Смотритель тюрем Богоявленский выказал публике зубы дракона - несчастных узников, говорят, добивали прикладами прямо в камерах.
- Да, мы знаем об этом злодеянии. И знаем также, что Богоявленский заслуживает смерти, - быстро и решительно ответил Палестин, - Вы, Цезарь Юльевич, согласны с нами?
Алымов откинулся на спинку стула, достал из жилетки дорогой работы "брегет", щёлкнул крышкой: "Давайте-ка, друзья, я схожу ещё за шампанским, а потом и сверим наши симпатии".
Наблюдая в окно за широко шагавшим по мостовой Цезарем, Палестин упрекнул Танечку, да и себя тоже, в излишней откровенности перед мало знакомым человеком: "Ох, не похвалит нас товарищ Елисей, говорим много лишнего. Шпики кругом, доносчики. Циркач этот, конечно, человек обходительный, но кто знает, что у него на уме?"
- Успокойся. Цезаря жандармы тоже на подозрении держат. Что они против него имеют - не знаю, но Мазепа сегодня плевался, говоря о нём. Требовал, чтобы я опять сошлась с цирковыми и доносила об их настроениях. Ой, чую, плохо всё это кончится. Ну, да ладно. Вот что, дружочек, я сейчас уйду. Встретиться обещала с рабочими из Пароходного товарищества. А ты поговори с барином осторожно. Может, он согласится помочь нам с оружием. Сюда больше не приду, кто знает, может за Алымовым уже и слежка идёт? Поэтому, если что-то надо будет, найдёшь меня у моей бабушки. Адрес не забыл? А послезавтра к восьми вечера приходи на Леонтьевский ручей. И прошу тебя: не опаздывай. Пароль тот же.
* * *
В лавке купца Босоногова неприлично брюхатели на полках заморской выдувки бутылки, сплошь нарядные, с крутым оплечьем, дорогие. За их парадным, благородного стекла фасадом плескалось солнце виноградников Прованса и Мозеля, благоухал букет ароматов Калабрии и Араратской долины. Алымов даже растерялся: "Братец, поведай-ка мне, сиволапому, какими путями в наш городишко попал сей ценный погребок?" Из-за стойки смотрел жёлтыми глазами болезненного вида малый, коих на Руси частенько называют "оглоблями":
- Извиняйте, ваше превосходительство, за знанья жалованье нам не прибавляют.
- Хорошо ответил, нахал, ценю. Только в чине меня не повышай, я человек скромный. Заверни-ка для начала вон ту без портрета и скажи: мальчишка для посылок имеется?
- Как же, содержим-с. Тимофей Егорыч! - крикнул приказчик.
Выскочил чистенький белоголовый отрок. Увидев господина в шубе, какие носят одни миллионщики, разинул рот.
- Принеси перо и бумагу, - скомандовал ему Цезарь, - и быстро набросал несколько строк на листе, тут же очутившемся на прилавке, - Снесёшь в 24 номер "Ямской". Вот тебе гривенный. А ты, остряк толковитый, - улыбнулся "оглобле", - Приложи к заказу ещё парочку "Тенерифе" и передай хозяину мой гросс-комплимент.
- Как изволите отрекомендовать вас?
- А никак, сам догадается.
Приказчик упаковал вино, отсчитал гостю сдачу, вышел проводить его на улицу и мёрз, пока тот не скрылся в парадном подъезде находящегося недалеко от лавки дома екатерининских лет ещё постройки. Потом, уже за стойкой, вспомнил, как утром от того же подъезда на скромной "шарманке" отъехала разряженная фифа Жирмунская. "Надо удивить господина ротмистра", - подумал и недобро посмотрел в окно.
Однако он более бы удивился сам, послушав картинно трагическую, с налётом экзальтации, хмельную исповедь своего недавнего визави, которую тот выплёскивал сейчас на размякшего от вина Палестина: "Вся моя скорбь проистекает из людских страданий и неумеренной глупости властей. А поскольку, первое есть следствие второго, то туза следует бить "шестёркой", - пальцы Алымова выбили дробь на столе, - Это по поводу моих симпатий к Богоявленскому. Но такой расклад невозможен по причине, так сказать, разности физических величин. Что тогда остаётся? Правильно, друг мой, пить и плакать. Есть, правда, и другая постановка. Вы, случайно, не знакомы ли с фортификацией? И, слава богу. Хотя, это тоже искусство, и весьма занимательное. Я, штабс-капитан в отставке, когда-то от скуки весьма им увлёкся и даже подумывал об академическом образовании. Мои соображения о применении полузабытых циркумваляций во фланговых операциях под Ляояном даже рассматривались в ряде штабов. "Станислава" 3-й степени мне пожаловали. Но недурственную, по-моему, идею как, впрочем, и значительную часть Маньчжурской армии, угробили, идиоты". Цезарь помолчал: "Я тогда, как обманутая девка, загрустил, перегрустил и утешился, решив проверить надёжность сих укреплений только уже на себе".
- Эт-то интересно, - икнул Палестин.
Алымов потянулся к бутылке, повертел её в руке и неожиданно спросил: "Вы давно любовались коллекцией вин Босоногова?"
Юноша пожал плечами.
- Приказчик, - продолжал глядеть на бутылку Цезарь, - Где я раньше мог видеть его рожу? А ведь она, мнится, мелькала в деле неприятном для меня. Старею, однако-с. Но продолжим. Однажды, будучи совершенно здоров, я забрёл в аптеку, за не помню какой мелочью, а вышел оттуда больным. Оказывается, в сей обители врачевания и милосердия можно без труда приобрести яды и химикалии. Но самое поразительное - элементы, из которых при известном желании нетрудно составить динамит! - Алымов многозначительно посмотрел на собутыльника, - Вот вам и двери кованые, вот вам и стража при них, думал я, воротясь домой. Зачем бить мозоли, возводя вокруг себя аршинной толщи стены, коли любой, пьяной отваги булдыжник бросит снаряд и ваш жалкий мирок развалится на осколки. Я оставил свою затею. Глупо".
