– Просто поздороваться?
– Просто поздороваться.
…
Меня всегда удивляла способность головного мозга по-разному воспринимать течение времени в зависимости от сопряженных с текущим моментом внешних обстоятельств.
Вот и в этот раз он подложил мне свинью, растянув все происходящее в мою персональную бесконечность.
Окружающий мир перестал существовать.
Губы трубили марши, пальцы щелкали. Боль металась по нейронам вдоль и поперек, наполняя собою все мое тело.
В одном из уголков сознания поселилось какое-то неуместно веселое удовлетворение тем фактом, что лицемерные приличия отброшены и что каждый теперь может говорить на своем настоящем языке.
В другом уголке продолжала накапливаться поступающая на вход информация. Ее было много, и она была разная. Кое-что я уже слышал, и не раз, ну, например, то, что я – «мелкий сучонок», а кое-что было новым и интересным. Например, то, что Израиль Иммануилович якобы является членом какого-то серьезного синдиката и что он только с виду такой мягкий и пушистый; что все попытки установить у него в магазине самые хитроумные прослушки и скрытые видеокамеры провалились, потому что старый хрыч – настоящий профи в таких делах.
Осмысление всего этого было делом будущего, а пока приходилось мучиться.
Я говорил этим глупцам, что они глупцы, если не понимают, что такое дружба; что если лежащего на асфальте мальчишку двенадцати лет пинают трое двадцатилетних жлобов, у которых и ножички за пазухой есть, а потом приходит кто-то и спасает его, то этот кто-то становится для мальчишки другом на всю жизнь.
Я говорил этим глупцам, что они глупцы, если не понимают, что в ранце за плечами можно носить не только не облагаемые налогами уши фрау Шульцбрехт, но и реферат по теории многослойных пластин, и учебник Хермандера по введению в математический анализ.
…
– Зачем ты этим вечером в сети про Последнего Императора справлялся?! И только не говори мне, что восполнял пробелы в образовании! – человек в шляпе рычал, от его патернализма не осталось и следа. Он так завелся, что до меня долетала его слюна.
Между тем этот вопрос помог остаткам моей раздробленной болевым шквалом логики скомпилировать версию того, зачем здесь эти двое.
Удавка на моей шее ослабла. Мне давали возможность ответить.
– Вы, дяденька, поражаете меня своей способностью отвергать очевидное, – сказал я и не узнал свой голос – настолько он ослаб.
На мгновение мне стало себя жаль, захотелось снова быть маленьким, заплакать и спрятаться в защищающих от всех бед маминых объятиях.
Потом пришла волшебная злость. Она освободила меня, отделив дух от бесполезного тела. Мой дух был зубаст, он откусил у человека в шляпе половину лица.
…
– Я забью тебя до смерти, малыш. Поверь, так или иначе ты мне все расскажешь! – его глаза светились, как два прожектора.
Я поднял правую руку и поднес оттопыренный средний палец прямо к его лицу.
Обтекаемая столбами белого сияния рука моя была тонкой, как спичка.
…
Жизнь без среднего пальца правой руки была явно хуже, чем с ним.
Мразь в шляпе ждала ответа.
Отделившийся от тела дух с интересом наблюдал за тем, как залитая кровью кукла, зашевелив порванными губами, прохрипела:
– Он был мне дорог как память. Мама ваша очень любила на него присаживаться…
Затем были взрыв, дым и полный бардак.
А посреди этого бардака качался в своем старинном деревянном кресле-качалке Израиль Иммануилович, таращился одним глазом и без конца повторял: «Ну вот, теперь и ты!»
–
3. Если чудеса, то настоящие
Боб был островитянином с совершенно непроизносимым именем букв этак из пятнадцати, преимущественно гласных. А поскольку среди этих букв присутствовали литеры «Б» и «О», то мы звали его просто Боб.
Боб был, мягко говоря, невысок ростом, и даже огромная копна черных кудряшек качественно ничего не меняла. Эта физическая кондиция весьма часто создавала ему разного рода проблемы. Обычно проблемы эти разрешались тихо и мирно, но иногда случалось по-другому: этот милейший человек, учившийся на филологическом факультете нашего университета, превращался в маленького дьявола и, вереща что-то на своем птичьем языке, вытворял такое, что всем тем, кто это видел впервые, и тем более тем, кому это уже приходилось наблюдать раньше, становилось понятно, что с ним лучше не связываться.
Боб верил в какого-то могущественного бога, жившего внутри вулкана на их острове, и нрава был соответствующего: вспыхнет, выплеснет из себя все свои эмоции – и остынет.
Да, так оно и было. Но после происшествия в стрип-клубе «За правой щечкой», когда какие-то отморозки поставили ему на голову, как на стол, кружку пива, и последовавшей за этим драки с поломкой инвентаря, битьем посуды и ночью в камере предварительного заключения, что-то в нем изменилось.
Жизнелюб с ярко выраженной реакцией на длинноногих грудастых блондинок стал молчаливым и замкнутым. Бог из вулкана, вероятно, нашептал ему что-то, потому что Боб, по словам одного нашего общего товарища, сошедшегося с ним ближе, чем кто-либо другой, решил, что это «вместилище порока», а именно так он стал называть стрип-клуб после того случая, должно быть уничтожено. Решил – и начал собирать бомбу.
Я между тем был беспечен и считал разговоры про эти его намерения выдумкой, хотя, имея перед глазами кое-какие мелочи-подсказки, мог бы и озаботиться: Боб был моим соседом и жил за гипсовой перегородкой.
Но нет худа без добра. Как выяснилось, бомба была, и что-то там Боб перемудрил или, наоборот, не рассчитал, потому что она самопроизвольно взорвалась в нужный момент. Правда, если бы она взорвалась немного пораньше, я был бы только «за», потому что при таком раскладе мой средний палец имел шанс остаться при мне.
…
Понять выражение глаз доктора, смотревшего на меня сквозь толстые линзы очков, не представлялось возможным, однако по лицу его, источавшему торжественную печаль, можно было делать кое-какие прогнозы о будущем вердикте. Моя медицинская карта лежала у него на коленях, он закончил листать ее уже пару минут назад, но почему-то до сих пор молчал. Вероятно, слова «мы сделали все, что могли, но, к сожалению…» все еще давались ему с трудом.
Тела своего я не чувствовал, на прямой связи с головным мозгом были только веки. Они были тяжелые и поднимались и опускались ценой больших усилий. Объяснение представлялось мне простым: я был накачан анальгетиками для облегчения страданий перед неизбежной своей кончиной.
Удивительно, но подобная перспектива не вызывала во мне никаких эмоций. К предстоящему своему переходу в небытие я был равнодушен. Хотелось только, чтобы в момент этот, вместо похожего на стрекозу дипломированного специалиста по человеческим недугам, присутствовала бы около моего ложа прекрасная дева в коротком белом халатике с глубоким вырезом на груди, белом же колпачке с ярко-красным крестиком на лбу и раскрашенными в цвет крестика пухлыми губками и ноготками…
– Кхм! – доктор прервал мои грезы в тот момент, когда я увлеченно созерцал капельку пота, скользящую в направлении центра Земли по ложбинке между двумя теплыми холмами, двигающимися вместе с учащенным ее дыханием.
Я открыл глаза.
Кривящийся улыбкой большой тонкогубый рот заявил мне, что жить я буду, и тем дольше, чем лучше научусь выбирать себе соседей, что опасных повреждений внутренних органов у меня не обнаружено и что самые серьезные мои проблемы – это контузия и потеря пальца на правой руке. Далее последовало описание предполагаемого лечебного процесса, но я уже не слушал – во мне внезапно появилось и на удивление быстро стало расти раздражение, не оттого, конечно, что я так ошибся в прогнозах своего собственного будущего, и даже не оттого, что не дали мне досмотреть мою чувственную фантазию с медсестрой, а потому что этот похожий на насекомое умник позволил себе в каком-то чересчур игривом тоне высказываться о вещах, о которых он не имел ни малейшего представления и по отношению к которым подобный тон был совершенно неприемлем. На светлую память о Бобе наступила нога в грязном сапожище, а моя героическая стойкость в противостоянии двум неизвестного происхождения негодяям и вовсе осталась за кадром – было от чего разозлиться.