– Ничего подобного, – перебил Боровский, зная ее больное место. – У тебя маленькая мордочка с узенькими щечками. Как у Барбары.

–…Ты думаешь, почему я не выросла? – продолжала она, не слушая утешений.

– И хорошо, что не выросла, – опять возразил он. – Я тебя маленькую больше люблю.

–…У меня ноги на семь сантиметров короче нормы. Агнешке четырнадцать лет, а она выше почти на голову.

– Потому что во мне метр девяносто, а твоего отца из-за тумбочки не видно.

– Не поэтому. Потому что ты ей покупаешь авокадо, а меня кормили синей картошкой и яблоками из сада, которые к весне становились ватными.

– Ты мне об этом не рассказывала, – Боровский покачал головой.

– Я тебе много чего не рассказывала. Когда я вспоминаю детство, хочется удавиться. Сейчас он всю пенсию вбухивает в иглинскую помойку. Курятники без кур, индюшатники без индюков, ульи без пчел, весь сарай завален дымарями и каждый год заново бетонирует погреб, который насмерть затопляет весной. Пока работал на заводе, тоже все до копейки спускал на свои сады. У него их было два по шесть соток – один на Дёме, второй где-то в Каршидах, я там не бывала.

– Это же крайний юг и крайний север, друг от друга километров на сто, если не больше?

– Именно так. Носился, как наскипидаренный осел из чувашского анекдота.

– Разве у чувашей водятся ослы? – он невольно усмехнулся. – Мне кажется, только кобылы.

– У отца водятся, потому что он сам осел. Его любимое занятие – взять в обе клешни по двадцать килограммов «груза» и тащить куда-нибудь пешком. И чем дальше, тем лучше. Это у него называется работа.

– Дурака работа любит и дурак работе рад – это про твоего отца сказано.

– Если бы ты не взял меня замуж, я бы загнулась. Он нас морил голодом, а потом ту же картошку раздавал соседям, потому что было не на чем вывезти. И мать загнал в могилу, когда ей было сорок пять.

– Да уж… – Боровский покачал головой. – Значит, нашей Агнешке повезло родиться не в твоей семье, а в нашей с тобой.

– И еще как. А вот моей тезке Барбаре не повезло попасть к отцу на выкорм.

Жена замолчала. Мимо окна с ее стороны тянулись безысходные, бесцветные поля, размеченные устало провисшей линией электропередач.

В этих краях, кажется, никогда не светило солнце и погода в любое время года была осенней.

– На неделе у меня будет Пермь, потом Агнешка из Гоа. А в будущие выходные я сюда приеду, – сказал Боровский, хотя еще секунду назад не думал ни о чем подобном.

– Сюда? – жена, кажется, не поняла.

– Туда. В территорию тьмы, из которой мы только что вырвались.

– К отцу?!

– Нет, конечно. К Барбаре.

– К Барбаре?

– Да, к Барбаре, – он кивнул. – Заеду в зоомагазин, узнаю, что едят кролики, куплю ей еды и отвезу.

– Ради крольчихи, которая не доживет до нового года, ты опять будешь гробить свою восьмисоттысячную машину? – недоверчиво переспросила жена.

– Нет, конечно. Я глуп, но не настолько. Возьму служебную. Если ее побью, оформлю себе задним числом командировку в Кугарчинский район, отремонтирую за счет фирмы.

– Надо же… А почему ты до сих пор не ездил к отцу на служебной?

– Потому что я к нему вообще не желал ездить, тебя жалел. И, кроме того, моя служебная машина – шедевр российского автопрома. Не только климат-контроля, даже кондиционера нет. Коробка ручная и передачи такие короткие, что вот ты, к примеру, на ней не тронешься, трижды не заглохнув. И так далее. Но сейчас съездить надо.

Не ответив, жена покачала головой.

– А насчет не доживет до нового года – так пусть хоть до нового поживет сытой.

– И веселой.

– Насчет веселой отдельное спасибо, не сообразил. Куплю ей еще и барабан.

– Барабан?!

– Ну да. Кролики – те же зайцы, только не прыгают, а ковыляют. А зайцу первая радость поиграть на барабане.

– Откуда ты знаешь? У тебя что, было так много знакомых зайцев?

Жена улыбнулась. Кажется, идея накормить и повеселись крольчиху, у которой были такие же выразительные глаза, ей пришлась по душе.

– Не обязательно летать на Луну, чтобы знать, что море соленое. Каждый грамотный человек знает, что заяц любит барабанить, медведь – играть на расщепленном пне, а любое кошачье существо хлебом не корми, дай только что-нибудь подрать.

– Как я тебя люблю, такого умного, – сказала жена и, перегнувшись со своего сиденья, прижалась к его плечу.

– Я тебя люблю еще больше, – ответил Боровский.

Впереди над блеклым горизонтом уже виднелись грязно-оранжевые факелы нефтезаводов, сжигающие попутный газ.

Этот город стал невыносим, но руль нельзя было взять на себя, как штурвал – оторваться от земли, улететь в иные края и никогда больше не возвращаться.

Снег выпал неожиданно.

Точнее, не выпал, а лег; первый выпал поздно, в середине октября, а этот укрыл землю через положенный месяц.

Увидев одним прекрасным утром белый двор за окном, Боровский вдруг сообразил, что с того дня, когда он отвез Барбаре четыре десятикилограммовых пакета комбикорма и детский барабан, прошло уже черт знает сколько времени.

Обеспечив крольчиху едой и игрушкой, он о ней забыл.

Хотя, конечно, так говорить было нельзя.

Боровский помнил о нареченной Барбаре, но жизнь не оставляла возможности на активную память. Он с головой погрузился в круговерть работы – несочетаемое сочетание городских будней и командировок в регионы, которое осенью всегда становилось еще более напряженным.

А сейчас увидел снег – на самом деле не белый, а синевато-серый по раннему часу – и спросил:

– Как ты думаешь, она еще жива?

– Жива, – ответила жена.

Дочка, учившаяся во вторую смену, тихо спала в своей комнате, уставленной лупоглазыми принцессами, увешанной портретами плохо причесанных артистов, в которых он не разбирался. Они с женой еще тише завтракали на кухне, собираясь каждый на свою службу.

В редкие минуты, когда удавалось побыть вдвоем наедине с еще не до конца проснувшейся природой, между ними устанавливалось невероятное взаимопонимание; Боровский даже не удивился, что жена сразу поняла, о чем – вернее, о ком – он говорит.

– Ты уверена?

– Я знаю, звонила ему на днях.

– Ты ему звонила?

– Ну да, только тебе не говорила. Ты же не любишь, когда я с ним общаюсь.

– Не люблю, да, – подтвердил Боровский. – Еще больше, когда он звонит нам сам.

– Когда он звонит, меня тоже трясет.

– Так что там с кроликами на Иглинской свалке?

– Жива твоя ненаглядная Барбара, но…

– А те трое, как их ты назвала… – перебил он, не дослушав. – Живодристики?

– Пидаростики.

– Ну да. Они умерли?

– Выжили, твоего корма хватило на всех…

–…Слава богу, это радует.

–…Но их отец уже зарубил и съел.

– Надеюсь, что старую сволочь пробил понос, – помолчав, сказал Боровский. – Еще и за то, что крыло обошлось мне в восемь двести. Но Барбару он еще не съел?

– Не съел.

– Решил кому-то передать до весны?

Жена молча встала с кухонного кресла-«улитки» и отошла к окну..

Он тоже поднялся, подошел к ней, обнял сзади.

Серый снег внизу был еще не истоптан детьми и почти не загажен собаками.

– Нет, – с видимым трудом сказала она. – У Барбары оказался хороший мех, ее у отца покупают на шапку.

– Как… покупают…

Боровский отступил назад.

Слова «покупают на шапку» применительно к живому существу, которое смотрело на него влажными круглыми глазами и тыкалось носиком в ладонь, когда он решил проверить, нравится ли привезенный корм – эти слова казались дикими.

Хотя дикости в них не содержалось. Он и сам имел зимнюю шапку из натурального меха, и не было разницы, бегал ли когда-то мех по лесу, или сидел в клетке. Впрочем, норок разводили точно так же, как и кроликов; гибких зверьков, чьи останки Боровский сейчас носил на голове, тоже кто-то когда-то выкармливал, а потом умертвил и пустил на шкурки.