С юности живя в городе, тесть рвался на грядки. По выходе на пенсию он занялся активным садоводством, купил двадцать соток в товариществе таких же люмпенов, именовавших свои огороды усадьбами, а самих себя – фермерами. Его собственная «усадьба» – состоящая из бревенчатого дома, источенного жучком и вкривь-вкось обитого листами ДВП – могла служить площадкой для съемки фильма ужасов, причем без декораций.

Родившись в деревне, он не имел изначальных качеств, необходимых для продуктивного фермерства. С ранней весны до поздней осени тесть копошился, как навозный жук, но овощи у него сгнивали на корню, а фрукты оказывались несъедобными.

При том он был свято уверен, что работает на благо близким. Каждое лето доканывал дочь и зятя требованиями приехать за сельхозпродуктами, которые вырастил «для них». Навязчивый до тошноты, тесть не понимал человеческих слов; отделаться от него было не проще, чем от жвачки, прилипшей к подошве. Боровский в конце концов сдавался: ради того, чтобы не слышать нудный голос в телефоне, ехал на его «усадьбу» в поселке Еленинский близ омерзительного районного городка Иглино. Тратил целый выходной, драгоценный летом при напряженном ритме жизни. Нагружал полный багажник какой-нибудь дряни растительного происхождения, с трудом отбивался от попыток насовать ведер в салон, наложить на кожаные сиденья грязных сумок. По возвращении в город ненужно возился с машиной: отмывал и чистил, подкрашивал сколы, иногда менял стекла оптики, разбитые щебнем. Половину привезенного приходилось выбросить сразу, оставшееся доедали через силу; дочь напрочь отказывалась употреблять в пищу «дедову гадость», поскольку то, что выращивал тесть, мог есть только такой люмпен, как он.

Проклиная все на свете, Боровский каждое лето зарекался ездить за овощами, но через год опять сдавался, не желая расстраивать жену, которой приходилось служить прослойкой между взаимно неприемлющими мужем и отцом.

Тесть кое-что понимал, но не унимался.

По совокупности деловых качеств этот русский папа Карло был тем, кого сами русские называют «каждой бочке затычка». Не умея ничего, он хватался за все, не унывал от потери денег, вложенных в неудачное предприятие, без опаски вкладывал в следующее.

То заводил пчел, которые вместо дальнего липового леса летали на близлежащий цветник и в конце концов были потравлены пережаленными соседями. То все лето растил кур, а осенью их утащила лиса – за ночь одну за другой, с шумом и кудахтаньем, чего хозяин не услышал, поскольку, как всякий меднолобый праведник, спал мертвым сном. То взялся за гусей, но при солидном весе они имели тошнотворный вкус гнилой капусты: хозяин пожалел денег на качественный комбикорм и давал птицам остатки той гадости, которой питался сам.

Этим летом тесть развел кроликов.

– Мать твою, Павел, арестовали! – сказал Боровский.

В облаке пыли, поднятой встречным «КамАЗом», скрылось все. Но от невозможности что-то рассмотреть еще более сильным казался гулкий стук о кузов его машины.

– Тысячу раз говорил этому нищеброду, что овчинка выделки не стоит! На такой машине ездить в Иглино за брюквой!..

– Это мы уже обсуждали, – сказала жена. – Хватит, наверное.

– Нищеброд он и есть нищеброд, – продолжал он, не желая успокаиваться. – Слаще морковки ничего не ел, мягче табуретки нигде не сидел, с такой машиной, как у нас, рядом не стоял…

– Хватит, Володя, хватит. Что ты заводишься? Мой отец нищий олигофрен, это ясно всем. Мы с тобой сюда больше не приедем. Я устала и от поездок и от всего прочего. Приезжаем на полчаса, потом ты целый год ругаешься.

–…И еще до сих пор доканывает старый баран, почему Агнешку не привозим к нему «отдыхать».

– Это я ему уже сказала. Агнешке нечего делать на помойке и незачем общаться с внуками помоечников. Наша дочь заслуживает большего. В этой стране, как ты сказал, жить невозможно. А уж отдыхать – тем более.

– Тысячу раз верно.

Серое облако, висевшее над дорогой, осталось позади.

Перехватив руль правой рукой, Боровский нажал на своей двери все кнопки стеклоподъемников, чтобы выдуть щебеночную пыль, засосанную вентилятором.

В автомобиль, свежий от дорогого дезодоранта, ворвалась Иглинская вонь. В этих местах не имелось промышленных предприятий, но почему-то всегда пахло какой-то мерзостью.

Чуть притормозив, хотя и так полз со скоростью пятнадцати километров в час, Боровский высунул голову наружу, пытаясь рассмотреть повреждение.

– Чтоб ты сдох, огородная вша!

Слова, привычные в адрес тестя, сейчас предназначались камазисту, который поленился нажать на тормоз и окатил щебнем из-под колес. Он был того же поля ягодой – такой же нищий плебей, не имеющий представления о том, сколько стоит встречная машина, потому что сам есть макароны и спит на диване. Предки Боровского подобных людей пороли на псарне. Увы, с задачей они не справились, потомки недопоротых захватили власть над шестой частью суши.

– Эссэволощщь…

Так в особых случаях ругался школьный друг Боровского – татарин Ильгам Гильмияров, которого малознающие называли Ильей и считали евреем.

– Будь мне неладно, если еще хоть раз сюда поеду.

– Что там? – участливо спросила жена. – Сильно поцарапало?

– Не вижу, борт мешает, – ответил он, снова подняв стекла и наглухо задраившись. – Но, боюсь, не только поцарапало. Выправлять без покраски маленькую вмятину – тысяча рублей. Эта картошка, морковка и еще какой там своей хрени он натолкал, будет золотой. А если не маленькая и придется загонять машину на настоящий кузовной ремонт…

Он вздохнул и, пригнувшись к рулю, посмотрел вперед. Других грузовиков пока не виднелось, но настроение, и так неважное после контакта с тестем, было вконец испорчено.

–…Да и вообще, стукнуло где-то слева внизу, но куда именно, я не понял. Это как повезет, точнее – до какой степени не повезет. Крыло снять, выправить и перекрасить – тысяч десять. А если, не дай бог, дверь… То это, как говаривал мой сокурсник по универу Андрей Лабыч, который белорус – кирдец котенку, меньше будет…

Боровский осекся, с женой он всегда фильтровал лексикон.

–…Писять и какать. Дверь никогда по-настоящему не выправляется, этой машине год с небольшим, на мятой ездить не собираюсь, придется менять. КАСКО я не оформил, обойдется дороже, чем стоит вся эта «уССадьба» со старым недо…

Слов с такой приставкой он знал много, все были матерными.

–…Недоумком в придачу.

– Но…

Перебивая жену, запиликал сигнал входящего звонка.

Штатный навигатор, вероятно, русифицировали китайцы; вместо имени абонента по дисплею бежала абракадабра из восточноевропейских символов, но номер был известен и Боровский принял вызов.

– Владимир Сигизмундович, здравствуйте, это я! – веселый голос заполнил салон.

Коммерческий директор – вернее, начальник коммерческого отдела в филиале московской фирмы, которым руководил Боровский – веселый толстый татарин по имени Дамир, был моложе лет на пять. Но всегда обращался на «вы» и официально: то ли из субординации, то ли ему нравилось звучное отчество, уникальное в городе, заполненном поволжским сбродом.

– Вижу, Дамир, что ты – это «я», а не…

Покосившись на жену, Боровский не договорил, с чем именно хотел сравнить сослуживца.

– Вы что такой злой сегодня, Владимир Сигизмундович? – поинтересовался коммерческий заместитель. – Что-то случилось?

– Случилось, – ответил он. – И еще что! Последнее воскресенье на неделе, другого не будет…

В зеркале заднего вида показался мотоциклист. Боровский прижался к обочине. Безотносительно того, что уже сделал с машиной встречный грузовик, стоило поберечься.

–…А ты чего звонишь, Дамир? У тебя самого что случилось? Что-то важное? Говори, но не длинно. Извини, я слегка занят.

– Ничего, Владимир Сигизмундович. Просто хотел уточнить, поедем мы завтра Пермь, или нет?