Лицо его оставалось неподвижным, спокойным, усталым, но он улыбнулся про себя, соображая, где в этом кабинете может находиться магнитофон, который сейчас фиксирует каждое его слово.

— Так вот, — сказал Степан Кириллович, подвигая папиросы и пепельницу мулло Махмуду, — нашу беседу я хотел бы начать с вопроса о том, почему вы решили добровольно сообщить о себе и своей деятельности органам контрразведки.

Степан Кириллович опустил глаза на стол, чтобы не вспугнуть эту старую лису, чтобы не показать, как заинтересован он в ответе, от которого зависело очень многое. Если Причардс согласится с тем, что хотел сдаться добровольно… Если не сознается, что был вынужден так поступить, потому что почувствовал, что попал в капкан, — значит он будет отпираться до конца…

— Благодарю вас, но я не курю, — ответил мулло. — Я сознаюсь, что, хотя и ждал этого вопроса, ответить на него мне трудно… Полтора века назад честный и добрый американец Томас Джефферсон говорил о своей стране: «Наше правительство никогда не имело у себя на службе ни одного шпиона». Очевидно, нравы людей с тех пор очень переменились. Очень переменились, если шпионы стали чуть ли не одной из Крупнейших статей правительственных расходов… Долгое время мне казалось, что без этого не обойтись, что это такая же неизбежная особенность современного общества, как парламент, как автомобили и футбольные состязания. И только впоследствии я понял, что ошибался…

Степан Кириллович подтверждающе кивнул головой и поднял глаза от стола.

— Я с вами совершенно согласен, — сказал он мягко и любезно.

Ему предстояла продолжительная, трудная и ответственная работа. Он уже не сомневался в том, что человек этот будет запираться до конца, будет хитрить и изворачиваться. А впрочем, чего можно было ожидать от шпиона, способного в таком возрасте точным и сильным ударом ножа по затылку убить своего сообщника и сбросить труп в речку… Теперь уже не имели значения ни вопросы, какие он задаст, ни ответы, какие получит. Больше того, неосторожный вопрос мог только повредить…

С видом крайнего простодушия, с грубоватой генеральской прямотой Степан Кириллович спросил:

— Желанием исправить эту ошибку и следует считать ваши письма о самонаводящихся ракетах?

На лице мулло Махмуда не дрогнула ни одна черточка.

«Значит, этот человек знал, куда попадут его письма», — подумал Степан Кириллович.

— Для меня большая неожиданность, что письма попали к вам, — сказал мулло Махмуд. — Я не думал, что их содержание может заинтересовать вас… Но, во всяком случае, писал я их с искренним желанием помочь по мере моих сил удержать то равновесие, которое установилось в соотношении между военной мощью держав двух противоположных лагерей.

«О майн готт, варум зо гросс ист дайн тиргартен?» — произнес про себя Степан Кириллович фразу, которую часто повторял его шофер в Испании, немец со странной фамилией Карои. — «О господи, почему так велик твой зверинец?..» Если даже платный агент пытается выдать себя за спасителя.

Ему страшно хотелось спросить у этого «спасителя»: «А с какой целью вы убили своего сообщника?» Тоже во имя того, чтобы на земле воцарился мир и в человецех благоволение? Но этого нельзя было сейчас делать, прежде всего нужно было прочесть, что он сам напишет об этом. Степан Кириллович привычно удержал себя от мстительного чувства и неосторожного вопроса.

— Спасибо, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Я признателен вам за искренность. Теперь вам дадут бумагу и перо, и вам придется написать свою биографию. Пусть вас не смущают подробности — все они нас интересуют. Чем подробнее вы расскажете о своей деятельности на нашей территории, тем полезнее это будет прежде всего для вас…

— … Еще раз от души поздравляю вас, — сказал Степан Кириллович, выходя из-за стола и пожимая руку Шарипову. На этом и закончилась официальная часть беседы. — Прошу, — Степан Кириллович показал рукой на низенькое кресло перед столиком со стеклянной крышкой, — выпьем же за подполковника Шарипова, — он налил полный бокал Шарипову и плеснул немного вина на дно своего бокала. — Курите, курите, хоть сам я, как вы знаете, давно не курю, а люблю запах табачного дыма в кабинете… Как-то уютней.

Шарипов опустился в кресло, приподнял бокал: «Ваше здоровье!» — отпил глоток «Гурджаани» и закурил.

— Горько, что Ведин не дожил, — продолжал Степан Кириллович, — он бы порадовался вместе с нами. Он спрашивал у меня, скоро ли вы получите подполковника.

— Ведин не успел порадоваться даже своему званию подполковника, — ответил Шарипов.

— Да, не успел. Он не успел. И никогда не забывайте о том, кто и за что его убил. Не смейте забывать! — Степан Кириллович смотрел на Шарипова пронзительно и зло. — Память человеческая так устроена, что она очень многое отбрасывает. Но мы обязаны знать, что именно следует твердо помнить…

Степан Кириллович отпил глоток вина и откинулся в кресле, вытянув ноги вперед.

— Помнить — мстить, — негромко возразил Шарипов. — А мы не можем унижаться до мести.

— До мести не всегда унижаются. До мести иногда возвышаются. И мы ничего не простим. Нет у меня — видит бог — мстительного чувства к этому Причардсу — мулло Махмуду. Но человек этот, каким бы благеньким он сейчас ни представлялся, — мой враг. А человек, которого убили его сообщники, — Ведин — мой друг. И Ведина ничем не заменить.

«Ведина ничем не заменить, — думал Шарипов, возвращаясь в свой кабинет. — Но и никого другого нельзя заменить. Потому что каждый неповторим. Ведина никем не заменить.

Я, которого поставили на его место, на этом месте, может быть, его и заменю. В чем-то я буду хуже. А в чем-то и лучше… Ну, а в жизни?.. А для Зины?..»

Он сел за свой стол, пустой, свободный, крытый зеленым сукном, похожий на поле аэродрома, — ни одной бумажки, только высокая лампа, как аэродромный маяк.

Степан Кириллович предложил ему перейти в кабинет Ведина. И, не дав возразить, жестко добавил: «Это не пожелание. Это распоряжение».

Он последний раз сидел в своем кабинете. В конечном итоге он всегда делал то, что хотел Степан Кириллович. Во всем, даже с Ольгой. За эти годы тысячи раз — на каждом шагу — он убеждался, что думают он и Степан Кириллович по-разному. А поступают одинаково.

«Но ведь в последнее время Степан Кириллович очень переменился, — думал Шарипов. — Это несомненно. Но не только он. Переменился и я. И все вокруг. Но не во всем. В чем-то главном, в чем-то основном мы остались прежними. А он еще больше, чем другие. Потому что он яснее, четче, жестче, чем многие другие, определил для себя, что следует помнить. А о чем можно и забыть. И это, вероятно, и лежит в основе теории поведения, теории поступков…»

Тане приснился странный сон, будто бы Володя Неслюдов, совсем как гора, толстый и громадный, в генеральском мундире с такими эполетами и кистями, какие она видела на картинах, изображавших царских генералов, сидит за каким-то столом с блестящей крышкой, словно сделанной из полированного металла, и записывает что-то в толстую книгу с пергаментными листами. Он один за этим столом. Один. Но Таня видит, что он записывает в книгу и знает, что с того времени, когда она жила, прошла уже тысяча лет. Слово за словом возникало перед ней в этой книге, как титры кинофильма: «… а так как люди тогда воевали и убивали друг друга, а между тем лично друг к другу воевавшие никакой вражды не испытывали, то из этого следует логический вывод, что они были людоедами и питались, пожирая убитых, о чем также свидетельствуют кости, найденные при раскопках…»