— Не знаете ли вы, что значит в «доме превращенном»? — спросил Володя.

— По-видимому, — ответил мулло Махмуд, — смысл этого слова следует искать в дальнейших строках: «Но и это превращение — тлен и прах», то есть что жизнь тебя ничему не научила и не научит, пока ты не превратишься в прах. Ведь далее, как помнит домулло, говорится, что «все поднимается для смерти», иными словами, все живет, чтобы умереть.

— И все-таки, — возразил Володя, — Абу-л-Атахия воспевает не смерть, а жизнь, потому что он спрашивает: «Разве ошибками украсилась жизнь твоя? — О нет, куда уж там…» И огорчается: «Как беспечно растратил ты свою жизнь…» Мне думается, что смысл этой касыды именно в том, что впоследствии выразил Хайям строками: «Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, как проведешь ее, так и пройдет она».

— Все мы ищем в стихах, — доброжелательно и печально сказал мулло, — то, что подтверждало бы наши собственные мысли и намерения…

Володя одолевал уже второй чайник чаю. «Это похоже на собаку, которая ловит собственный хвост, — думал он. — Чем больше ешь этой халвы, тем больше выпиваешь чаю. А чем больше пьешь чаю, тем больше съедаешь халвы. Пора бы и остановиться. Мулло, наверное, еще не попадались люди, способные съесть такое количество сладкого».

Разговор тем временем перешел на вопросы, которые, как с удивлением отметил про себя Володя, в те дни служили темой даже передовых статей в газетах, — на вопросы связи науки с жизнью.

— Конечно, — сказал мулло, — теперь уже всем, даже детям, известно, что Земля кругла, как отрубленная голова. Но что изменилось в мире от того, что мы это узнали? Стало ли от этого лучше? Как и прежде, люди или верят, или не верят в бога, и тот, кто стал безнравственным, сделался таким не потому, что отказался от веры, и тот, кто вышел на путь добродетели, ступил на него не потому, что поверил в бога. И как прежде, люди рождаются, и умирают, и трудятся, и боятся войны и разорений, и воюют и разоряют друг друга; и как прежде, мир разделяется на женщин и мужчин, на добрых и злых, на богатых и бедных, на запад и восток. И то, что мы узнали, что он круглый, не помогло им соединиться. Запад так и остался западом, а восток — востоком. И они не соединятся.

«Авеста — это понятно, — подумал удивленный Володя. — Она могла остаться в таджикском языке хотя бы потому, что была у одного из его истоков. Но Киплинг?..»

— Это вы так говорите?.. О западе и востоке? Или это старая пословица? — спросил он.

— Нет, это я так говорю. А почему вы об этом спрашиваете?

— Редьярд Киплинг, — ответил Володя, снова испытывая неловкость за свой вопрос, — английский поэт, написал когда-то почти такие же слова: «Запад есть запад, а восток есть восток, и им не сойтись никогда».

— Что ж, и среди кафиров (неверных) было немало мудрых людей, — прищурился мулло Махмуд. — И как писал Хасан-ибн-Сабит: «Лучший стих тот, о котором говорят: это правда». — Он помолчал минутку и продолжал: — Но объединить людей знаниями никогда и никому не удавалось и не удастся. Их можно объединить только верой в Ису или Мухаммада, в коммунизм или народовластие. Вера всегда была выше знания, и знание всегда только вредило вере.

— Смотря что мой досточтимый собеседник называет верой, — вежливо, так, чтобы не обидеть хозяина, возразил Володя. — Вера может быть построена на знаниях, и тогда она становится тем, что называют у нас научным предвидением. Может она базироваться и на заблуждениях, и тогда — я не имею в виду убеждений моего уважаемого собеседника — может превратиться и в суеверие.

— Религии, как об этом, должно быть, хорошо знает домулло, суеверие еще более противно, чем неверие, — оказал мулло Махмуд. — И не думает ли домулло, что его попытки получить точные знания о человеке, жившем тысячу лет тому назад, столь же далеки от нужд всей массы людей, — он не нашел подходящего слова и сказал, — всех, кто населяет эту землю, или, как вы говорите, этот шар, как попытки получить точное знание о человеке, который будет жить через тысячу лет после нас.

Володя ответил, что ему было бы очень приятно согласиться с его многознающим собеседником, но он не может этого сделать, так как счастлив каждой крупице знания, ибо придерживается того мнения, что знание дороже самых больших алмазов.

— Ну что ж, — сказал мулло Махмуд, — тогда, быть может, моему мудрейшему гостю поможет в его розысках воды, испарившейся тысячу лет тому назад, монета, которую принесла мне старая и больная женщина в обмен на пучок травы, — в наше время, когда верующих так мало, он занимается врачеванием тел, а не душ.

Мулло вышел за дверь и, немного замешкавшись, вернулся с монетой в руках. Он протер ее пальцами и протянул Володе. У Володи похолодело в груди. Он взглянул на монету, вскочил на ноги, поближе к окну, чтоб получше ее рассмотреть.

На первый взгляд она напоминала саксо-бактрийское серебро. Лицевая сторона была украшена изображением безбородого царя вправо. На реверсе, вокруг фигуры всадника — надпись шрифтом, похожим на греческий, замкнутая слева тамгой, напоминающей латинское 5. Монета была небольших размеров, но массивная, полновесная, хорошо сохранившаяся. Головной убор царя в короне в виде орла напоминал головной убор Ардашира Первого.

— Это удивительно! — сказал Володя. — Я боюсь утверждать — я не специалист в этой области, — но так как в китайских хрониках упоминается о коронах среднеазиатских царей в виде птиц, то можно думать, что эта монета примерно третьего века по христианскому летосчислению, когда такие головные уборы были очень распространены в Средней Азии, потому что в парфянское и кушанское время головные уборы царей имели более простые формы…

Володя рассказал, что во всем мире имеются всего две подобные монеты: одна в Британском музее, и вторая — значительно худший, сильно потертый фрагмент — в нумизматической коллекции Эрмитажа.

— Вы не узнавали, как попала к этой женщине монета? — спросил Володя. — Где она ее нашла?

— Спрашивал, — равнодушно ответил мулло Махмуд. — Она получила ее в наследство от своей матери, а та, может быть, от бабушки или прабабушки.

— А где живет эта женщина?

— Не знаю… Где-то в Горном Бадахшане. Но я вижу, что этот предмет очень вас занимает… Так возьмите его от меня в подарок на память об увлекательной и поучительной беседе, которую мы с вами сегодня вели.

— Я не могу принять такого подарка, — искренне испугался Володя. — Вы просто не представляете себе, какая ценность попала вам в руки! За эту монету любой музей даст не менее тысячи рублей, а может быть, и больше.

Мулло Махмуд несказанно удивился.

— Мой ученый друг, вероятно, преувеличивает, — сказал он, поглаживая бороду. — Как может этот жалкий серебряный кружок стоить таких денег?

— Стоит, — сказал Володя. — Поверьте мне. Ведь это саксо-бактрийская монета… Примерно времен Ардашира Первого, то есть 224–241 года…

— И все-таки, — сказал мулло, — прошу вас принять эту монету в подарок, так как я не стал бы ее продавать. Ибо считаю несправедливой столь значительную цену за такой ничтожный предмет.

— Хорошо, — превозмогая нерешительность, сказал Володя: уж слишком большое потрясение среди нумизматов должна была вызвать находка. — Я передам монету Академии наук, а там уж решат, куда ее поместить. Я думаю, что скорее всего она попадет в Эрмитаж как ваш дар.

— Я подарил эту монету вам, а не Академии наук, а вы вольны поступать с ней как вам заблагорассудится.

— Спасибо. Большое вам спасибо, — сказал Володя.

— Нет, это вам спасибо за то, что вы открыли мне, несведущему, глаза, рассказав о значении этой монеты для того, что у кафиров называется наукой.

Когда они расстались, мулло Махмуд свернул достархан с лепешками и халвой, заварил свежий чай, затем принес из очага горящий уголек, переложил его на донышко перевернутой пиалы, вынул из жестяной коробочки из-под зубного порошка кусочек анаши или гашиша, называвшегося также бангом или чарсом, величиной с горошину, положил гашиш на уголек и, когда послышался приторный запах горящей конопли, стал вдыхать дым через трубочку, свернутую из новенького рубля и перевязанную ниткой. Дым медленно и мягко туманил сознание. Мулло лежал на ватном одеяле, то потягивая сквозь трубочку дым, то отпивая маленькими глотками горьковатый чай, и думал о толстом нелепом ученом, которому он только что, повинуясь неожиданному порыву, сделал подарок.