Он подчеркнул — «малый, тонкий, прямая, горизонтальное».

«Рот: малый, большой. Углы рта; опущены, приподняты».

«Малый, приподняты».

«Губы: тонкие, толстые, отвисание нижней губы, приподнятость верхней».

Он задумался и подчеркнул — сначала «тонкие», а затем «толстые».

«Подбородок: скошенный, прямой, выступающий, раздвоенный, с ямкой, с поперечной бороздой».

Он подчеркнул — «окошенный».

«Уши: малые, большие, овальные, треугольные, квадратные, круглые. Оттопыренность ушей: верхняя, нижняя, общая. Мочка уха: сросшаяся, отдельная, наклонная, угловатая, овальная».

Шарипов подчеркнул — «малые, овальные, отдельная, овальная».

«Особые приметы: физические недостатки, увечья, повреждения, наросты, бородавки, пятна, рубцы, болезненные движения тела, плешивость, асимметрия лица, татуировка».

На оставленной пустой строчке Шарипов написал: «Правая бровь немного выше левой».

Он снова пересмотрел «словесный портрет». Как мало общего имел он с оригиналом! У нее были синие, а не голубые глаза. И маленькие уши легко краснели, словно освещенные изнутри розовым светом. Она была очень красивой, его Ольга, и никакой словесный портрет не мог дать представления о ее весенней, ликующей красоте.

«Розыск, — думал он. — Розыск. Даже девушку нельзя было бы отличить одну от другой по этому «словесному портрету»… А фотография «человека в афганском халате» имела так мало общего с лицом живого человека, что ее к протоколу розыска незачем было и прилагать. Ограничились «словесным портретом». Глупая, бессмысленная затея. Сотрудник районного отделения милиции подходит к председателю колхоза и расспрашивает: скажите, не видели ли вы такого человека, в таком-то халате, на таком-то коне… Тот, естественно, отвечает — не видел. Вот и все. А мы ждем…

Когда он был на фронте, бывали дни и недели, когда он ощущал такую усталость, что думал: «Хоть бы меня ранило. Не сильно. Чтоб только полежать сутки в полевом госпитале. Отоспаться. Или заболеть…» И завидовал тем, кого легко ранили: отоспятся.

Сейчас у него было такое же чувство страшной, бесконечной усталости, и он поймал себя на том, что завидует лейтенанту Аксенову. Аксенов заболел, простудился, кажется, и попал в госпиталь.

«Но это Аксенову можно заболеть, — думал Шарипов. — А мне нельзя. Мне нужно работать. Мне очень нужно работать на этой проклятой, на этой замечательной работе, где нет никаких правил, где все неизвестно. Где все и всегда неизвестно».

«Боже мой! — думал он. — Можно вычислить орбиту спутника, можно разложить на части атом. Но простейшая вещь — кто из этих туристов бросил в почтовый ящик письмо — узнать нельзя. Нет методов, которые бы помогли это узнать. И если мы будем работать и даже узнаем, кто из них мог бросить это идиотское письмо, то и это ничего не даст. Но нужно работать. «Бороться и искать, найти и не сдаваться», — как писал Каверин. Хорошие, смелые слова. Их следовало бы повесить в вестибюле управления. Бороться и искать… А болеть может себе позволить только Аксенов».

Он избегал говорить с Ольгой об Аксенове. Черт побери, а ведь он побаивался Аксенова. Не Аксенова, а прежних отношений между ним и Ольгой.

«Говори прямо — не отношений, а любви, — поправил он сам себя. — Однолетки. Вместе учились, много общих знакомых. Им, наверное, всегда легко друг с другом. А мне, когда мысли заняты другим, приходится притворяться. И Ольга, вероятно, это чувствует. Когда бы не моя работа… но это всегда так будет».

«Хватит, — подумал Шарипов. — Ольгу я люблю. И никому не отдам ее. Но что Аксенов в госпитале — это нужно будет ей сказать. Нельзя не сказать».

Он поднял трубку внутреннего телефона и набрал номер Ведина, хотя их комнаты были рядом.

— Уже вернулся? — спросил Шарипов. — Я сейчас зайду.

Спор их начался в кабинете Ведина, когда они оба склонились над картой, сплошь заполненной коричневой краской, то более темной, то более светлой.

Для себя Ведин всегда знал: вот этот шар можно забить, а этот нельзя. Знал он это потому, что опыт прежних игр на бильярде показал, что такой шар ему случалось забивать, а такой он пробовал, но это оказывалось невозможным. Но он редко мог определить, по какому шару ударит Шарипов, и почти никогда не знал, упадет ли в лузу шар, по которому бил Шарипов, или не упадет. Удары Шарипова всегда бывали неожиданными, а комбинации иногда казались совершенно немыслимыми.

«Какой бы новый вопрос ни возникал, он всегда ищет прецедент, — подумал Шарипов о своем товарище и начальнике. — Он всегда считает, что нужно поступать так же, как уже когда-то поступали, только с учетом допущенных ошибок».

«Это не бильярд, — подумал Ведин. — Снова Давлят стремится выискать самое небывалое решение. Но самое небывалое — это совсем не значит самое правильное…»

Шарипов предложил договориться с Министерством обороны и поставить в район Савсора воинскую часть, якобы занятую устройством ракетного полигона. При этом сделать так, чтобы местное население могло более или менее свободно попадать даже в расположение части.

— Нет, — сказал Ведин. — Пошлем своих людей. Во все населенные пункты до шестидесяти километров вокруг места, где погиб «афганец». И если действительно подтвердится, что ни в одном не видели такого человека, значит он сброшен с парашютом.

— Дело твое, — сказал Шарипов. — Как говорится, начальству виднее. Но запомни: этим мы навредим делу еще больше, чем «розыском» с мудрым «словесным портретом». Я уверен — уже не за шестьдесят, а за все сто двадцать километров вокруг известно, чем мы интересуемся. Один добровольный помощник способен погубить любое дело.

— Не погубим. Не в первый раз. Не сегодня начинаем. Это прямой логический ход. Но одновременно испытаем и твой «ход конем». Хорошее было бы название для детективного рассказа: «Операция «Ход конем». Только очень в духе Шерлока Холмса. Как и твоя затея.

— Не понимаю, — сказал Шарипов. — Ну хорошо, теории поведения людей пока не существует. Но практика поведения известна? И она должна же в конце концов нас чему-то научить. Я где-то слышал или читал, как в одном доме пропала кошка. Искала вся семья и не могла найти. Только один маленький мальчик не искал кошку. Но именно он сказал: «Кошка на крыше». И действительно она оказалась на крыше. Когда же мальчика спросили: «Как он догадался?», он ответил: «А я стоял и думал… Думал, где бы я спрятался, если бы я был кошкой?»

— Ты хочешь выступить в роли этого умного маленького мальчика?

— Нет. Я не знаю, где кошка. Но знаю, что ты не стремишься влезть в кошачью шкуру.

— Ну, мне пока достаточно своей, — сердито отшутился Ведин. — В общем ты займись этим конем, а я тоже выеду вот сюда, — он показал на карте. — Сбрую привели в порядок?

— Да, сбруя готова.

Речь шла о предложении Шарипова поставить на конюшню какому-нибудь известному в окрестностях Савсора умному и уважаемому человеку, скажем, к однорукому пастуху Раджабу из кишлака Митта, коня, мастью, ростом, всем своим видом точно соответствующего виду коня «афганца». Надеть на этого коня сбрую с коня «афганца» и попросить Раджаба, чтобы он говорил соседям и знакомым из других кишлаков, что нашел коня, но не знает, чей он… Если найдется хозяин, то он его отдаст. А может быть, кто-нибудь видел такого коня? Таджик не всегда запомнит всадника, но коня, да еще хорошего, он никогда не забудет. Одновременно Шарипов предлагал посадить в доме у Раджаба своего человека, который установит, кто именно интересовался конем или какие люди появлялись в эти дни у его дома.

«И все-таки при всей его хваленой тонкости, — подумал Ведин о Шарипове, — ему иногда свойственна какая-то грубая, примитивная хитрость. Такая примитивная, что я бы ею погнушался».

— Может быть, у него вовсе не было сообщников, — сказал Ведин. — А если были, то едва ли они попадутся на такую простую удочку.

— Следовательно, ты считаешь, что он сам себя стукнул ножом по затылку? — язвительно спросил Шарипов.