Они медленно шагали по улице; Гриша не забывал подносить руку к козырьку при встрече со всяким военным старше его в звании и с удовольствием разговаривал на своем родном, плавном и мягком, певучем украинском языке.

— Это вы напрасно так беспокоитесь, — говорил он. — Не стоило и приезжать. У нас тут замечательная военная медицина, и с сыном вашим будет все вполне благополучно.

— Мать волнуется, — отвечал Коваленко. — Жена моя, значит. Один он у нас. Один сын как один глаз.

Он не говорил о том, как встревожен он сам, как любит сына, как ждет с ним встречи и страшится ее, но Гриша все это понял по тому, как дрожал голос Коваленко, когда говорил он о сыне, как хмурились брови и дергались губы. И хоть сын Коваленко был солдатом-первогодком и заболел чем-то таким, а Грише Кинько было присвоено звание старшего сержанта и он получил благодарность командования, а он, Гриша, поменялся бы с этим сыном и званием и благодарностью, лишь бы иметь такого отца.

Гриша не помнил своего отца. Погиб на фронте. И мать умерла, когда он ходил в седьмой класс. А человеку нужен отец, думал Гриша. Нужен отец, чтоб он вот так волновался и скрывал это, если с тобой что-либо случилось, и мать, чтобы послать отца к сыну за тысячу километров.

Вспомнились Грише его Украина и степи Украины. Ровная, широкая, благодатная земля — такая любимая, что горло сжимает, когда вспомнишь, как по дозревающим хлебам прокатит волны ветер, как обдаст лицо горячим воздухом, насыщенным медвяным, чуть горьковатым запахом цветущей желтой сурепы, розовой повители и перистой полыни… Вдоль Буга — цепочкой курганы — могилы казачьи, а вот и скрытая в густых вишневых садах Чернятка с белыми — самыми белыми в мире! — стенами хат. Из далеких и близких сел приезжают сюда за белой глиной, которую копают здесь в глубоких колодцах, — в Китае называют эту сверкающую снежной белизной глину каолином, а на Винничине — «черняткой», по имени села. Четыре раза на год мать белила хату.

Он вспомнил свою мать — колхозную доярку, у которой постоянно болели пальцы, тихую, молчаливую, по хате она всегда ходила на цыпочках и только иной раз подойдет к Грише, когда сидит он за уроками, проведет жесткой, натруженной рукой по волосам и щеке и скажет: «Учысь, учысь, сынку… А я йисты зготую. И повечеряемо вдвох…» Она всегда говорила: позавтракаем вдвоем, пообедаем вдвоем, поужинаем вдвоем. Видно, когда ждала отца с войны, мечтала, что втроем с мужем и сыном будет это делать. И никогда не забывала, что остались они вдвоем.

— Я вас подожду, — предложил Гриша Коваленко, — и покажу вам дорогу, когда вы узнаете адрес части.

— Спасибо за ласку, товарищ старший сержант, — с достоинством поблагодарил Коваленко.

Спустя некоторое время он вышел из комендатуры, повеселевший и потный.

— Все узнал, — сказал он, утирая лицо платком. — А вышел я, чтоб вы не беспокоились. Комендант позвонил по телефону на этот самый почтовый ящик, и сказали, что сыну уже лучше. Уже ходит, — сказал он так, как, вероятно, говорил, когда его Гриша делал свои первые шаги в отцовской хате. — И провожать меня не нужно — комендант сказал, что даст машину.

Старший сержант Гриша Кинько попрощался с земляком и, искренне радуясь, что неизвестному ему солдату Григорию Коваленко стало лучше, отправился в телевизионное ателье. Ему очень хотелось выслушать мнение опытного радиотехника Александра Александровича о возникшей у него радиотехнической идее.

— Не будете ли вы так добры, — сказал он миловидной девушке — приемщице заказов на ремонт телевизоров, — не скажете ли, где сейчас Александр Александрович?

— Он ушел, но предупредил, что вернется через час. А час уже почти прошел. Посидите, почитайте вот журнал. Он, наверное, скоро вернется.

Гриша сел в глубокое мягкое кресло перед круглым полированным столиком с журналами и газетами, выбрал «Огонек», открыл последнюю страничку и погрузился в необыкновенно интересную статью о том, как на огороде при посадке картофеля нашли клад царских золотых монет.

С Александром Александровичем Ибрагимовым Гриша познакомился совсем недавно. Гриша стоял в довольно большой очереди к кассе кинотеатра. Человека, который остановился за ним, Гриша сначала принял за иностранца — туриста или даже дипломата. На нем был пиджак, который, если посмотреть под одним углом, казался красноватым, а под другим — синеватым; в руке он держал плащ — на внутренней стороне воротника виднелась яркая марка: «Made in USA» — «Сделано в США»; обут он был в невиданные Гришей туфли — черные, остроносые, на шипах из какого-то белого синтетического материала; и разговаривал он со своей спутницей под стать ему — во всем заграничном, с выкрашенными по-заграничному волосами в неестественно светлый цвет — на английском языке; Гриша учил в школе этот язык и хотя не мог понять ни одного слова из того, что они говорили, но знал точно, что это английский язык.

И вдруг иностранец по-русски — правда, с акцентом, но совсем небольшим — спросил, не может ли Гриша взять два билета для него и для его спутницы: они должны ненадолго уйти, он оставит Грише деньги. Гриша охотно согласился — и не пожалел об этом. Александр Александрович Ибрагимов не был никаким иностранцем. А с акцентом он говорил потому, что был азербайджанцем по национальности. Не был он и директором телевизионного ателье, как решил Гриша, когда узнал, что он работает в этом учреждении. Он был просто мастером по ремонту телевизоров.

Познакомил он Гришу и со своей спутницей. Она преподавала английский язык на курсах иностранных языков, и Александр Александрович преувеличенно торжественно сказал Грише: «Это моя учительница».

Он был необыкновенно веселым, добрым и приятным человеком, этот Александр Александрович, а как узнал Гриша впоследствии — и необыкновенным специалистом в своем деле. Лучшим специалистом в телеателье по ремонту телевизоров. Только год тому назад он уволился из армии, где работал тоже по радиоспециальности — ремонтировал радиолокационные установки, и эта военная специальность, как понял Гриша, очень ему пригодилась на гражданке.

Когда Гриша перед началом сеанса в фойе кинотеатра рассказал Ибрагимову, что мечтает стать инженером-радистом, Ибрагимов пригласил Гришу в свободное время заходить в телеателье — познакомиться с новыми марками телевизоров, новыми приборами.

— Это очень вам пригодится, — сказал Ибрагимов. — Вы — военный связист, значит, некоторую подготовку уже имеете. Если вы за время службы в армии изучите еще и ремонт телевизоров, вы потом, когда демобилизуетесь, будете иметь хорошую гражданскую специальность. Дело это перспективное, телевизоров у людей все больше, портятся они, слава богу, все чаще, — он весело подмигнул своей спутнице, — и специалистов по ремонту требуется очень много… А учиться в институте можно и даже нужно — заочно.

В дверях ателье показался Александр Александрович. Гриша поднялся ему навстречу.

— А-а, старший сержант Григорий Осипович, — обрадовался Ибрагимов. Он был первым и пока единственным человеком, который звал Гришу по имени и отчеству. — Что это с вами случилось? Как это вы попали в город в будний день?

— Я получил благодарность командования и увольнительную вне очереди, — похвастался Гриша.

— За что же благодарность?

— Вы не сердитесь, — покраснел Гриша, — но я не могу ответить на ваш вопрос. Это военная тайна.

— Это нехорошо, — строго сказал Ибрагимов. — Нехорошо вы ответили. Я служил в армии побольше, чем вы, и дам вам совет — никогда не отвечайте «военная тайна». Это всегда обращает на себя внимание, вызывает любопытство. Лучше проявить военную хитрость и сказать: «За отличную стрельбу», или: «За ремонт материальной части». Понятно?

— Понятно, — ответил Гриша, досадуя на себя, что так невежливо, непродуманно ответил Александру Александровичу.

— Значит, будем считать инцидент исчерпанным. А теперь сдадим этой красивой девушке выполненные наряды и пойдем завтракать. Шашлык-бастурму любите?

— Я уже завтракал, — нерешительно отказался Гриша.