Нужна какая-то «новая песня!» И нашлась. Сидевший рядом со мной молодой пузатый мужчина как-то больно уж весело поглядывал на меня. У нас что, возникли какие-то отношения? Потом он вдруг, усмехнувшись, встал, закрыв своим животом все пространство в салоне, спустил из багажного отделения плотный рюкзачок, поставил на свои мощные колени. И снова как-то озорно глянул на меня… Что ему надо? И вдруг он вытащил из рюкзачка и поставил перед собой на колени белую… кипу кип! Надеюсь, вы правильно меня понимаете? Хотя я и сам сначала не очень все понимал. С нашего пионерского детства мы знали скороговорку: «Купи кипу пик». Но тут слегка по-другому… Предлагал, видимо: «купи кипу кип?» То есть еврейских религиозных шапочек, похожих на тюбетейки? Но мне-то они зачем? Мне, к сожалению, и одной много. Он вдруг снял одну, верхнюю, подержал пятерней и, помедлив, надел ее… на себя. И посмотрел на меня как-то совсем уж задорно!.. Чего пристал? Собрав всю волю в кулак, понимая всю некорректность моего поведения, я все же отрицательно покачал головой. Нет, я летел не затем. Улыбнувшись слегка снисходительно, он вдруг с легкостью, неожиданной для его комплекции, поднялся и, держа перед собой «кипу кип», пошел по проходу – и, хотя шатало, он удерживал свою «пирамиду» в равновесии. Свободных мест было полно – салон был заполнен едва наполовину – и мой бывший сосед садился то в один, то в другой ряд. Доносился разговор… хохоток – и на голове очередного пассажира появлялась белая кипа. И вот в белых кипах уже все головы за редкими исключениями… я чувствовал себя черной вороной среди белых. Да-а! Процесс ассимиляции идет вовсю. А ведь только что были советские люди, пусть и бывшие, и вот… «чпок»! «Нулевые годы», массовый отъезд. Вот так, на лету, одна идеология сменяет другую! Как оно новообращенным?.. Волнительно? Впечатлений, конечно, не как у Колумба, но для наших нервов – вполне!

Под иллюминатором – глухая тайга без просвета, и вдруг у нижнего края выпрыгнули буквы – Нью-Йорк! Где? В этой «тайге»? Ну, Америка! Изумила меня намного раньше, чем я приземлился.

На экране теперь ползли изрезанные берега, и вдруг два могучих небоскреба появились из облаков, почему-то в диком наклоне… И снова – облака. На экране – изрезанное побережье, месиво островов! Как тут выбрать нужный?

Вроде разобрались. Внизу замелькали ангары, потом (еще непривычное для нас в те годы) забитое машинами шоссе.

Решительно опускались. Душа замерла… Стукнулись, покатились. Всё!

Шли пешком по жаре, вошли в здание. И тут же – «культурный шок». Могучая, два на два метра, негритянка в полицейской фуражке утрамбовывает могучим животом в маленькую боковую комнатку без окон всех «беспачпортных» (то есть не имеющих американского паспорта) – для того чтобы свободно могли пройти к себе на родину «настоящие американцы» с синими паспортами. Расхристанный мулат с косичками… измученный, слегка зеленоватый хиппи… А мы стоим, прижатые, с Голышевым, великим переводчиком (только что с ним познакомились), старым другом Бродского, столько сделавшим для перевода американцев на русский язык. Вот она, Америка! Права – в первую очередь! Но не для всех.

– Аборигены! – насмешливо говорю я Голышеву, кивая на хиппи. А что еще остается?

Наконец выпускают и нас, изрядно помятых.

У пропускной стойки дежурный спрашивает, почему-то медленно-украински:

– Волына е?

– …Нэмае!

И я оказываюсь в Америке.

И вот – сутолока и гвалт аэропорта имени Кеннеди. Из переполненного зала – выход в тесный, жаркий, пробензиненный подземный тоннель… Плотный старичок в шоферской фуражке бежит, размахивая табличкой с нашими фамилиями. С нами еще и Таня Бек, московская поэтесса, тоже приглашенная Бродским на семинар в Новую Англию, как и мы. Поздоровавшись, полезли в автомобиль. Вот это машина! Фуражка шофера кажется маленькой где-то далеко впереди… Но какой приятный ветерок, кондишн… и сразу находит сладкая дремота. Ну, не спи же! Разуй глаза! Мы выезжаем из тоннеля в Нью-Йорк!.. Но вместо небоскребов – какие-то дачные домики. Это, кажется, я говорю вслух.

– В этих «дачах» они живут круглый год! – глухо (уши еще заложены) доносятся до меня слова Голышева.

Негритянка с крыльца вытряхивает одеяло… И – весь Нью-Йорк? Мы вкатываем на гигантскую развязку – и вокруг только машины, более ничего. Салют, Америка! Мчимся.

Короткий сон. И – резкое пробуждение. Сколько времени прошло? Мы – в глубоком шоссе, прорубленном среди мощных скал, наклонные, параллельные шрамы-царапины по серому ровному граниту. Даль впереди обозначается убывающими к горизонту золотистыми светящимися двойными воротиками – буквами «М», обозначающими «Макдоналдсы»… Но об этом я узнал позже. А пока, любуясь ими, заснул.

Пробуждение: стрекотание ссохшихся листьев под шинами – акустика уже другого пространства, мы вдоль высоких пятнистых деревьев подъезжаем к деревянному домику, шофер выходит, крутит ключ в дверях, мы входим в душноватое помещение, карабкаемся наверх. Крохотная гостиная. Стол. Скамьи. Небогато. Рухнуть бы да поспать. Тут утро, вечер? Надо посчитать. Есть и электрочайник тут! (Для наших девяностых – полное ноу-хау.) Чего тебе надо еще? Разводят нас по «пеналам». И это все, для чего ты летел? Вскакиваю. Выхожу в общую комнату. Голышев говорит на английском по телефону. Таня с ним.

– Профессорша наша завтра утром появится. А пока, говорит, отдыхайте! Иосиф тоже завтра подъедет! – Голышев зевает.

– Я, пожалуй, вздремну! – говорит Таня.

– А я – нет! – Я встаю.

Столько промчаться – и тут вдруг сломаться!

– Пойду!

– Только смотри не потеряйся! – заботится Голышев.

– Да где же? Тут не Нью-Йорк! – улыбается Таня.

– Он может! – слышу я Голышева.

Откуда тот знает? И я выхожу. Тут не Нью-Йорк. Тут прелестный «кампус». Просторные лужайки, на них какие-то незнакомые могучие белые деревья с длинными горизонтальными ветвями (местные белые дубы, как я узнал после). Сладкий запах засохших листьев. Американская осень. «Коннетикат-Калладж».

Волнуясь, выхожу за ворота. Первые мои самостоятельные шаги в Америке. Аккуратные, полусказочные домики… но уже доносятся из-за них грохот и свист. И уже напирает ветер, тяжело идти. Но это и подходит как раз к моему теперешнему состоянию. Вперед! Не сдаваться!

Завтра приедет наш друг Иосиф. Зачем вызвал нас? Посмотреть? По-доброму? Или свысока? Ну что ж… Посмотрим! Голышев еще в машине рассказал, что вызвали нас по особому случаю. Здесь учатся в основном богатые дети. И одного из них убили в Нью-Йорке, в баре. Но его отец – американец настоящий – не утонул в этом горе – а учредил фонд имени своего сына. И когда Иосифу, уже лауреату, предложили провести первый семинар, он пригласил нас.

– Закаляйся, друг! – говорю я себе. – Борись с ветром!

И вот обхожу последний роскошный дом, красующийся на взгорке, – и сразу пытаюсь отодвинуть от себя упругий напор ветра: ладонью толкает, валит с ног. Если расставить руки и распахнуть рот – надувает, как шарик. А океана – нет! «Толкотня» высоких дюн – океан должен быть за ними, передвигаюсь вверх-вниз.

Где же океан? Хотелось бы встретиться с ним «нос к носу» – а не только с лишь с самолетной высоты. Где-то вот здесь, озираюсь я, высадились с корабля «Мэйфлауэр» первые поселенцы, преодолевшие океан – и составившие потом американскую знать. И вот теперь я преодолел океан и стою здесь. Где же они высадились тут: кружево островов, до горизонта… Не беспокойся так за них! Высадились, судя по всему. Но чего ж ты так нервничаешь? Из-за Иосифа, что ли? Да. Раньше учили нас: «Делать жизнь с кого? С Дзержинь-ского!» А теперь вот он, Бродский, «наше все». Во всяком случае для уехавших – точно. Но и для нас – тоже. Соберись! Покажи, что и мы не шелуха… Нас ветром не сдуешь!

Двигаюсь. Еще один шок: на макушках дюн, сперва редко, а потом уже сплошь стоят какие-то безумные люди, растрепанные, почти растерзанные ветром – заросшие мужчины, но есть и длинноволосые женщины – и, яростно жестикулируя, что-то орут в шуме океана, воюя, что ли, с ним? Я оглядываюсь на красивый дом на горе… Оттуда, что ли? Выпустили проветриться, разрядить безумие в борьбе со стихией? Нет, к Америке никогда не привыкнешь, здесь все не так!