У мясных рядов было особенно весело. Несмотря на ещё вчера сумасшедшие цены, тут стояла толпа, в которой с трудом угадывалась некая змеистость, характерная для нормальной очереди.

– Как потопаешь, так и полопаешь, а как полопаешь, так и потопаешь! – сочувственно заметил обладатель фуражки-аэродрома, наблюдая тривиальную сцену избиения дюжим сытым мясником тихого голодного алкоголика, пригревшего за пазухой кусок неоплаченной говядины.

Однако чувство высокой нравственности и тут теряло меру, и молодой человек сделал решительный шаг. Литая ладонь опустилась на плечо самодеятельно-махровой фемиды:

– Довольно, кацо! Так сильно не омрачай праздника!

Мясник дёрнулся, и его налитые святой справедливостью глаза уставились на фуражку.

Головной убор сработал! Отпустив жертву, мясник сплюнул и тяжело зашлёпал в свой призывно гудящий золотой улей.

– Грешно забывать классику! – обратился к алкоголику спаситель, помогая ему всунуть руки в сброшенный на пол пиджак. – У попа была собака – он её любил. Она съела кусок мяса – он её убил!

Зрелище затравлено трясущейся тени бывшего человека было до того жалкое, что из импортного кармана появился ещё один рубль, и жертва социального прогресса, ещё не до конца осознавая свалившееся на неё счастье, равномерно-ускоренно засеменила к выходу.

– Мда-а! – ещё раз подытожил молодой человек и направился к фруктовым рядам, которые, понятное дело, благоухали витаминами.

Дородная дама, неопределенного интеллектуального уровня и возраста, важно прогуливалась вдоль этого изобилия, не оставляя без внимания ни одной фруктовой горки. Двумя пухлыми пальчиками, опоясанными, как и почти все остальные, бриллиантовыми изделиями, она брезгливо вылавливала немытую ягоду или нарезанную для пробы часть фрукта и отправляла её в ярко раскрашенный рот. Её изысканный дегустационный вкус, видимо, не находил удовлетворения, и, задумчиво пожевав и отбросив надкусанное, дама переходила дальше.

Продавцы, загипнотизированные столь обильным ювелирным блеском, с беспокойством следили за ней.

Молодой человек находился тут же. Он остановился около торговца необычайно крупными персиками и с весёлой улыбкой наблюдал эту комедию:

– По второму кругу пошла. Ну, держись, торговая гильдия!..

Замечание попало в цель.

Горделиво возвышаясь над своим нежным товаром, торговец тут же освободился от ювелирных чар и с нарастающим негодованием наблюдал за приближающейся лакомкой.

Дошла очередь и до него.

Завороженная золотистым персиковым сиянием, дама не заметила горящего взгляда узбека. Её рука уже уронила тень на селекционное чудо, но тут над фруктовым раем рассыпались колокольчики орлиного клёкота. Это узбек ловил руками воздух, не в силах проглотить распирающий его комок возмущения:

– Это персик! Понимаешь? Персик! Особый сорт! А ты кто? Зачем лапаешь? Зачем кусаешь? Семь рублей килограмм! Понимаешь – семь! Есть деньги – бери!

Нет денег – иди! Все ряды объела!.. Дизентерией заболеешь, холера тебя возьми!..

Дама побагровела.

Её глаза уже заалели зловещим индикаторным блеском и ближайшие торговцы напружинились в предвкушении роскошной корриды, но… вдруг всё пропало.

– Спекулянт! – презрительно-спокойно процедила дама и величаво отчалила на норд-вест, к призывно белеющим айсбергам полупотрошёных кур.

– Мда-а! – опять пропел молодой человек и, взглянув на часы, устремился к цветочным рядам.

Скупив почти все имеющиеся в наличии одурело пахнущие розы и изрядно взволновав этим продавцов, он поспешил к выходу.

– Счастливец! – заметил кто-то и… ошибся!

Хотя на лице героя не меркла лёгкая, как солнечный блик, улыбка, на душе было пасмурно.

– У каждого человека горе – смерть близких! – без конца повторял он в последнее время, что было связано с преждевременной кончиной матушки.

И тут, несмотря на то, что человеческая память обладает счастливой способностью ярко высвечивать из прошлого всё лучшее и смягчать, а иногда и окрашивать в розовый цвет всё остальное, автор, в интересах истины, постарается быть предельно объективным. Молодость матушки молодого человека не была обременена чугунными колосниками девичьей морали! К этому располагала её незаурядная внешность и эвристическое воспитание.

Однако, в соответствии с неумолимыми законами природы, полные острых ощущений и захватывающих приключений творческие амурные искания на время приостановились с рождением очаровательного и необычного младенца.

Появившись на свет младенец не кричал, как все нормальные дети, а… смеялся!

Напуганная таким явлением, акушерка рефлекторно хлопнула его по попке, и, обиженный этой первой реакцией окружающей среды на здоровый природный смех, ребёнок заорал…

– Слава Богу – не асфиксия… – устало промолвила акушерка и показала дитя матери.

– Обаяшечка! – пролепетала счастливая мать и нарекла новорождённого в честь бога света, покровителя искусств и предсказателя – Аполлоном.

Редкое имя обязывало, и дитя свободной любви получило самое разностороннее и обширное образование. Аполлон пел, прекрасно танцевал, играл на множестве музыкальных инструментов, свободно рифмовал «кожу» с «рожей» и ударом ребра ладони раскалывал обожжённый кирпич…

Но вернёмся к базару!

– Поль! Поль! – пронзительно тонко раздалось у выхода из крытого рынка, и Аполлон попал в объятия солидного мужчины с лысиной, отороченной седым полумесяцем бывшей шевелюры.

– Наконец-то! А то я уже начал думать что мы разминулись. Быстро в машину! Тётушка ждёт нас на даче! – сказал обладатель природной тонзуры и, перехватив цветы, повел Аполлона к белой «Волге» с шофёром, брезгливо рассматривающим стоящий впереди «Запорожец».

Соломон умел ладить со всеми, и поэтому у него не было ничего своего – всё было государственное!

Конечно, костюмы были его личной собственностью, как и вообще вся одежда, ковры, хрусталь, огромный японский телевизор и весьма внушительные суммы не только на сберегательных книжках.

Но всё это были мелочи.

Так себе!

Система минимального физического жизнеобеспечения!

Душа же принимала только государственное!

Занимая не очень большой пост, но имея очень большие связи, Соломон жил по самому большому государственному счету. И всё потому, что даже те, кто по своему служебному положению означали всё, всё достать не могли. Соломон же мог!..

Сейчас, сидя в зашторенной «Волге» рядом с племянником со стороны жены, он тяготился мыслью о том, что же будет просить тот. Тренируя свою способность угадывать желание клиента на полувздохе, Соломон перебирал в уме всё, что могло бы иметь щемящую ценность для двадцатидевятилетнего холостяка.

– Мне ничего не надо, дядюшка – у меня всё есть! – как бы услышав его мысли, сказал Аполлон. – И вообще, я приехал не работать, а трудиться.

То есть преодолевать естественные трудности, а не быть рабом их.

Дядюшкины брови поползли…

– Я вообще противник всякого рабства в любом его виде и под любым соусом. Даже «раб Божий» – унижение и пришибленность, а не достоинство и тем более не образ и подобие Божие. Ни одной секунды своего сознательного существования я не работал – я трудился. Свободный труд свободной личности! Вечный субботник, вечный праздник раскрепощённого труда! – Аполлон с досадой всосал краем рта воздух. – Нельзя ли раздвинуть эти жёлтые занавески и взглянуть на мир широко раскрытыми честными глазами?

Не дожидаясь ответа, Аполлон отдёрнул тряпочные лоскутки.

– Шутник ваш племянничек… – заметил шофёр.

– Я Аполлон – бог света! Да здравствует свет и да сгинет тьма! А тем паче – серость!..

Видимо, последняя фраза была принята шофёром на свой счёт, так как всю остальную часть пути он хмуро молчал…

Дачный коттедж представлял из себя эклектическое чудо. Претенциозная фантазия восточного заказчика соединила в этом скромном государственном домике (по сравнению с другими хоромами) разные архитектурные эпохи и даже прозрения в будущее. Дворец графа Воронцова, находящийся в благодатном Крыму, имел бы весьма пристыженный вид рядом с этим дачным пирожным. Подсвечиваемый изнутри ни в чём не повинными россыпями лампочек Ильича, вкрученных в венецианского хрусталя люстры, коттедж, как сказочный фрегат, плыл в необъятном садовом аромате, отгороженном от посторонних любопытных глаз глухой бетонной стеной.