– Ты только не дрейфь. Таракан нутром чует, когда дрейфишь. Понял?

Ну да. Только я всё равно дрейфил.

Он сидел на лавке, но не как все обычные люди, а на корточках, поэтому был гораздо выше меня. Хотя я стоял. Сначала я увидел его череп – он отчётливо проступал через коричневую кожу. А потом руки – у него руки были синие, все в наколках. И ещё я сразу заметил тот кинжал. Это был именно кинжал – не нож и не финка, я по рукоятке сразу определил. Она выглядывала из ножен, прикреплённых к толстому ремню, вся была резная и в каких-то камешках.

Таракан поймал мой взгляд.

– Нравится?

Я кивнул. Вообще-то, я хотел ему вслух ответить, но получилось почему-то только кивнуть. А ещё у меня дрожали ноги – я их руками стал придерживать, через карманы.

– Самому нравится, – сказал Таракан. – Старинная вещь, редкая. Мне один авторитет подарил, из бывших царских каторжных.

Я попробовал улыбнуться, чтобы показать ему, как сильно интересуюсь старинными кинжалами. На самом деле, меня интересовало другое: пырнет он меня сейчас или позже. Я вдруг ясно себе представил, что вот прямо через минуту или две он возьмёт меня и пырнёт, и я упаду, и буду умирать в страшных муках. Кричать я, конечно, не стану – что толку кричать, когда ты смертельно ранен? Я буду умирать красиво, от рук рецидивиста, а потом меня похоронят на кладбище и на могиле напишут:

– Подойди, пацан, – вкрадчиво сказал Таракан и вынул кинжал из ножен.

Вот теперь он меня и прикончит. Чик – и нет Олежека.

– Иди, – Коробка ткнул меня кулаком в спину.

Я подошёл к Таракану, колени у меня не гнулись.

– Отец есть?

Я помотал головой.

– На фронте убило?

Я пожал плечами.

– Безотцовщина, значит, – одобрительно кивнул Таракан и сплюнул мне под ноги. – А у меня ни отца, ни мамки, из беспризорников я. Меня советская власть воспитала. Ты с мамкой что ли живёшь?

– С мамой, бабушкой, тётей и братом, – выложил я.

– Погоди ты, не части, – Таракан поморщился. – Жрать хочешь?

Вообще, я хотел. Но на всякий случай опять помотал головой.

– А я хочу. Всё время хочу, круглые сутки. Чего бы сожрать? – Таракан задумчиво огляделся по сторонам. Но ничего более-менее съедобного поблизости не росло – ни груш, ни ранеток. – Может, тебя сожрём? А, Коробка? Сожрём твоего другана?

Коробка захохотал, а я сказал:

– Я пойду. А то меня старший брат уже ищет. До свидания.

И попятился назад.

– Стоять, – сказал Таракан, и я сразу остановился.

– Ладно. Я пошутил. Шутки у меня такие дурацкие. Ну-ка, задери рубаху!

– Зачем? – не понял я.

– Задери, говорю, – угрюмо повторил Таракан и сунул кинжал обратно в ножны.

Тогда я задрал. Таракан придирчиво осмотрел мои торчащие рёбра, ткнул в живот. Потом сказал:

– Ладно, пойдёт. В нашем деле что главное? Дистрофическая конституция!

Я не понял, что он имеет в виду. Но всё равно обрадовался. Кажется, меня приняли в шайку! Или ещё нет?

В общем, стать членом уголовной шайки вора-рецидивиста Сашки Лукина – так звали Таракана – оказалось делом пустяковым. Легче лёгкого оказалось! Таракан был не слишком разборчив – брал всех подряд. Даже кандидатуру Коробкиного младшего брата Вовки одобрил, ему пять лет. Коробкина мать всегда Вовку на Коробку оставляла, ну вот.

А занимались они, то есть мы, интересными делами! Играли в карты, в буру и в очко[14] на «чугунную жопу». Ставили проигравшего на карачки, двое сзади держали третьего – за руки и за ноги – а потом раскачивали его и со всего маху били тебя по заднице. Больно было – я почему-то всё время проигрывал.

Курили папиросы «Дели» – из огромной бумажной пачки на сто штук. Продавали воду – «на рубль досыта». На колонке набирали, вёдра на коромысло вешали и на базар.

Стояли на васаре, пока Таракан промышлял. Таскали с огородов всё, что плохо лежит: картошку, ранетки, капусту.

Околачивались на барахолке.

Там разным торговали – старушки в шляпах, из бывших[15], прямо на земле своё барахло раскладывали: ботинки, книжки, воротники. Ворованное шло из-под полы у всяких типчиков. Приблатнённые морячки из дивизии Рокоссовского сбывали поштучно «Дели», а “самовары” – люди без рук и ног – клянчили еду. Урки, воры, щипачи, увечные, дамочки, фронтовики – нравился мне базарный люд! Своей пестротой и весельем. Более разношёрстной публики я нигде больше не видел. А ещё там всё время играла музыка и кто-нибудь пел. Беспризорники и гастролёры дневали на барахолке и ночевали. А мы – простые ребята со Свердлова – промышляли на ней, чем могли.

Были тут граждане и другого сорта – в добротных пальто с каракулевыми воротниками и в бурках – фетровых сапогах. Под руку с ними шли красивые женщины в чернобурках и шляпках с вуалью. То были снабженцы, тыловики – военные, которые никогда не воевали. Они были хозяевами в нашем городе, у них всё было и от них всё зависело. В том числе, и моя жизнь.

А промысел наш был таков. Мы воровали жмых[16] на мясокомбинате, а потом шли на стройку к расконвоированным чеченцам и эстонцам. Сосланные строили благоустроенное жилье для эвакуированных специалистов. Жили впроголодь. Вот мы и выменивали у них жмых на ножички и другое самодельное барахло. А уж его выгодно толкали приличным гражданам. На вырученные деньги мы тут же покупали у тыловиков еду.

Один раз иду по барахолке с ведром, ору:

– Кому напиться?! На рубль досыта!

Гляжу, сидит на земле пьяный матросик-“самовар” и поёт плаксиво:

– Напрасно старушка ждёт сына домой!

Пожалел я его, зачерпнул воды и протягиваю кружку. В тот день жарко было невмоготу.

– Спасибо, малой, – говорит матросик. – Дай тебе Бог здоровья.

Вдруг слышим:

– Шухер! Атас! Легавые!

Матросик на культи[17] вскочил и как подрапал! Только его и видели. А милицейская машина уже тут как тут. Из неё милиционеры выскочили – все с ружьями, с наганами – и врассыпную. Давай барыг и пьяниц ловить! Крупная дичь им редко попадалась. А жуликов они у себя трое суток подержат – и отпускают. Кормить-то их нечем. Поэтому жизнь на барахолке кипела без остановки.

Весело было с Тараканом! И страшно – с ним я чувствовал себя настоящим разбойником.

Словом, время я проводил познавательно, очень интересно. А ещё я постоянно учился у Таракана. Всему! Ходить вразвалочку, элегантно плеваться, правильно носить кепку-восьмиклинку, разговаривать с людьми свысока, сально шутить, петь голосом с хрипотцой, не бояться милиции и старших, улицу уважать, стрелять у прохожих папиросы – так, чтобы тебе отказать не посмели.

Тараканова наука была куда интересней уроков в школе. И нужней.

Одно мне не нравилось – выражаться матом. Просто язык у меня не поворачивался. Хочу что-нибудь трехэтажное загнуть, а не получается. Всё из-за мамы. Она очень плохо к мату относится, и Гальга.

– Ты, Олежек, молоток, – рассказывал мне Таракан. – Паренёк сообразительный, чую, далеко пойдёшь.

Я смущался от таких разговоров.

– Вот скажи мне, есть ли у тебя мечта?

– У меня? – я пожимал плечами. – Нет, кажется.

– Ты не дури, – сердился Таракан. – Не бывает без мечты человека. Человек без мечты – так, насекомоядное, а не человеческая личность.

– Я хочу, чтобы война кончилась скорей.

– Этого все хотят! В кого пальцем не ткни.