Неудобно у Гальги на загорбушке, я всё время съезжаю куда-то вниз. Ещё и куртка задралась, а штаны – наоборот. Дует. Подтянуть бы, да руки заняты – я Гальгу крепко за воротник взял и держу, а она ворчит:

– Пусти, задушишь. Вцепился, как клоп, ну!

Мокро.

– Топ-топ, топ-топ, – это я передразниваю Гальгины шаги, чтобы шлось веселей. – Топ-топ.

Она луж не боится. Чего их зря обходить – они вон, на каждом шагу. Шаг у неё крепкий, и калоши крепкие, а у меня нет. В смысле, у меня калош совсем нет, поэтому в детский сад я езжу на Гальге. И в дождь, и в снег.

Сегодня дождь. Октябрь, моросит с самой ночи.

Скорей! Скорей бы зима! Мы с ребятами будем строить горку, уже договорились и выбрали место. Возле госпиталя – там, где летом клумба с розами. Нам завхоз Василий Петрович обещал дать морковку. Мы бабу будем лепить. Без морковки какая баба? И снежки! Они из первого снега – мороженое. Самые вкусные. Я не ел – мне мама про него рассказывала, про мороженое. Её папа в Крыму водил в кафе, там подавали в железных вазочках. С вареньем.

А потом уже и не поешь всласть, зимой. Потом ведь снег с грязью перемешается, да с копотью, да с заводской пылью. Нет, надо первого дожидаться – только тогда.

В животе у меня бурчит. Может, сегодня дадут молока? Это вряд ли. Молоко бывает по четвергам, а сегодня еще только понедельник.

– Топ-топ.

– Замолчишь ты?

У Гальги лицо сердитое. Мне отсюда не видно, но оно сердитое, точно. Рот у неё, как щёлка, и улыбаться не умеет. На ходу она вскидывает меня повыше, как котомку.

– Держись давай.

Я держусь, я лёгкий. Лёгкий, а тяжёлый! Попробуй пять километров с таким на шее пройти.

Не хочу в детский сад!

Хочу и нет.

Там друг мой, Эдька. И ещё там воспитательница, если не спишь в мёртвый час, по лицу бьёт и ругается.

А дома у нас никакого мёртвого часа. И мама никогда не дерётся. И Гальга даже не дерётся. И бабушка. Она у нас совсем старенькая, ей шестьдесят лет. Она лежит всё время на кровати и улыбается. Лежит и улыбается в потолок, как будто там нарисовано что-то красивое. Какие-нибудь розы.

Я смотрел – там нет ничего. Паутину мы с Котькой в воскресенье всю убрали. Веник к палке привязали и выгнали паука из дома. Это мама его боится, смешная. А так мы бы его ни за что не выгнали.

Жалко паучонка. И бабушку тоже. Не хочу в детский сад!

– Гальга, пойдём домой, – говорю.

– Сейчас, только с горки разбегусь. Придумал.

Чувствую, что щёлка у неё сейчас совсем узкая. Её все сослуживцы боятся, Гальгу-медсестру. Даже хирург Чеглецов! А она – никого. Она даже нас не испугалась к себе забрать, когда папа пропал. Все испугались, а она взяла. У Гальги дома хорошо. Тепло и свой огород, картошка. Мы на полу спим, все вчетвером: мама, Котька, Гальга и я. Только бабушка на кровати одна. Жалко её, как она там улыбается.

– Вот чёрт! – Гальга оступается, и мы чуть не падаем в лужу. В озеро разливанное! Она вовремя перехватывает меня. – Не ёрзай, кому говорю.

Я целую её в берет.

Вон он – подлый кирпичный дом, всего один поворот остался. Сердце щемит от тревоги. Всего один поворотик!

Я.

Не хочу.

В детский сад.

Чтобы не зареветь, я начинаю думать про Эдьку.

У меня кое-что для него есть. Увидит – закачается! Я сую руку в карман и нащупываю сокровище. Нет, он увидит – закачается!

– Ну? Пришли.

Гальга ставит меня на сухое и отряхивает. Отряхивай или нет – я весь до нитки промок, пока шли.

– Ну? – говорит Гальга. – Чего хмурый?

Я молчу. Отворачиваюсь и молчу. Она и так знает, чего я такой. Она всегда знает, что со мной делается.

– Ладно. Давай, иди. Опоздаешь.

Она легонько толкает меня в несчастную спину.

– В субботу мать тебя заберёт. Я буду на дежурстве.

Я шмыгаю носом и не оборачиваюсь. Иду, кусаю губы, чтобы не плакать.

В субботу. До субботы – ещё целая жизнь! Как её прожить без мамы?

Я – Олежек, и весной мне исполнилось шесть лет. Читать я уже умею – Котька научил, это мой старший брат. Он на барахолке у одного эвакуированного выменял азбуку, ещё старую, которую делали до Революции. Там много ненужных букв, вроде ятя, зато такие картинки! Их рисовал Александр Бенуа – там про индейцев, и про Египет есть – и про всё. Моя любимая книжка. На букву У – улица нарисована, по ней летают повозки, и лошади, и люди под зонтами. Ещё собачки. А башня разломилась пополам и падает, её сразил ураган. Буква У же.

Сегодня в обед манка на воде, потому что понедельник. По понедельникам всегда манка. Я больше люблю нормальную кашу, с луком, которую варит Гальга. Толстый Лёвка встал у меня за спиной и стоит. Я у него спрашиваю:

– Чего тебе, Лёвонька?

Молчит, как партизан. Молчал, молчал, а потом раз – и как плюнет мне в тарелку! От неожиданности я чуть не упал со стула.

– Ты чё делаешь, гад? – кричит Эдька.

Сам я крикнуть даже не смог от удивления.

– А чё? Он всё равно не ест. А я с субботы голодаю, мамка продуктовые карточки потеряла.

– Вот и голодай на здоровье! Тебе полезно, жиртрест несчастный, – злится Эдька.

Он мою тарелку взял и разглядывает, пристально так. Потом ложкой подцепил то место, куда Львище плюнул, и выбросил. Чуть в Зинаиду Георгиевну не попал, хорошо она спиной к нам стояла, ничего не видела.

– Давай, Олежек, лопай, – Эдька говорит. – Я тебе всех микробов убил.

Ну, я и стал лопать. А Лёвка постоял, постоял и ушёл.

– Слушай, – говорю. – У меня для тебя гостинец.

– Чего? – удивляется Эдька.

– Гостинец, говорю. Такой подарок.

– Хм.

– На. Дарю!

Я достаю из кармана зоску. Это не зоска[1] – а какое-то загляденье!

У Эдьки загораются глаза. У него даже руки, кажется, трясутся. Я знал, что Эдьке зоска понравится.

– Ты где взял?

– Сделал.

– Ври да не завирайся!

Эдька крутит зоску в руках, а потом подносит к носу и нюхает меховушку:

– Пахнет!

– А то! Козлиная.

Я доволен: Эдька под впечатлением. Правда, обидно немного, что он не верит. Ну, что я сам сделал зоску. Мне Котька, конечно, помогал, а так – я сам.

– Все поели? – слышится голос Зинаиды Георгиевны. – Покровский, допивай чай живей.

– Я допил.

– Так. Мёртвый час, все по койкам. Через десять минут приду – проверю.

Зинаида Георгиевна уходит на кухню, а мы плетёмся в спальню. Разворачиваем постели, раздеваемся, укладываемся.

Спать что-то не хочется. Хочется к маме и конфет – тянучек или лучше леденцов.

– Спасибо! – шепчет Эдька.

Он на соседней раскладушке теперь спит. Раньше там обитал Коробка, но Эдька подкупил его картофелиной – стащил из кухни – и тот без лишних разговоров переехал.

Эдька – друг. Самый лучший, у меня такого никогда ещё не было. Завод, на котором работает его отец, к нам эвакуировали в начале года. Из Сталинграда в Барнаул, и Эдька в наш детский сад сразу пошёл. Они живут в Копай-городе, с отцом и мамой. Я у них не бывал.

– За что, – спрашиваю, – спасибо?

А Эдька уже спит. Я поражаюсь ему! Сам я днем спать не умею. Лежу с закрытыми глазами два часа, думаю. Разные интересные мысли. Я, когда вырасту, стану капитаном дальнего плаванья. Буду ходить под парусами, пересекать экватор и бросать якорь у необитаемых островов. Котька говорит:

– Надо фашистов бить! Топить их вражеские авианосцы и подлодки!