У него одна нога, хотя под халатом это не очень заметно. Только штанина выглядывает на булавке, ходит он на костылях.

Говорит:

– Хорошие вы пацаны, Олежек и Эдька. Люди что надо.

– Откуда вы знаете? – спрашиваю.

Просто я сам пока не знаю, хороший я или какой? Вот Эдька – хороший, понятное дело. А я какой? Дядя Сергей Иващенко меня только четыре раза видел, не считая концерта.

– Знаю и всё, – говорит.

– А как? – я не отстаю.

Мне просто интересно стало, правда.

– Вот вырастешь, поживёшь с моё и поймёшь. Чего я буду рассказывать.

– Расскажите лучше про «Тигров», – поддакивает Эдька.

«Тигры» – новые немецкие танки. Дядя Сергей Иващенко их под Ленинградом гранатами взрывал и сразу после этого к нам попал, в госпиталь.

Он хмурится:

– Рассказывал уже.

– А в атаку идти не страшно? – Эдька не отстает.

– Страшно, да не очень, непонятно отвечает дядя Сергей. – Назад куда страшней улепётывать. На задах-то – заградительный отряд. Есть тут у нас один, с фашистской пулей в спине – лежит, прохлаждается.

Предатель, мы сразу понимаем.

– Война кончится, я к своим поеду, на пепелище.

Дядя Сергей Иващенко вынимает из-за пазухи хлеб.

– Нате, ребятки. Жуйте на здоровье.

Горбушка моя любимая.

Мы делим её пополам и съедаем.

В субботу я чуть с Коробкой не подрался. Вернее, почти подрался. Возле умывальника стою – у нас умывальники такие длинные – на своём месте, главное, стою – а он вдруг берёт и толкается. Я у него спрашиваю:

– Коробка, ты что?

А он опять толкается.

Ну, я его тоже пихнул – легонько, в грудь. А он – меня. А я его тогда за лямку от штанов схватил и дёрнул – и она оторвалась. Коробка вдруг как заорёт:

– Фашист! Фашист!

Я обалдел. А Коробка заплакал. Тут, конечно, Зинаида Георгиевна прибежала, надавала нам подзатыльников и поставила в угол. Меня в один, Коробку – в другой. Он стоит в своём углу и шепчет:

– Фашист, фашист.

Чудной.

Им недавно похоронка пришла на отца. Он с тех пор такой, раньше-то обычный был, как все.

После ужина за мной пришла мама. Не Гальга – мама! Я так соскучился, что чуть не умер.

– Соскучился? – мама спрашивает, и я киваю.

Мама обнимает меня крепко-крепко и нюхает в макушку. Она у меня почти лысая. Меня дядя Миша машинкой стрижёт, под бокс.

– Завтра пойдём в баню, – говорит мама. – Завтра женский день.

Мы идём по улице, солнце красное светит, телеги едут, воробьи летят. Мама улыбается и рассказывает, что Гальге, оказывается, достали угля.

– На целый месяц, представляешь! Живём?

– Живём!

Я взял маму за руку и крепко её держу. А другой – вынимаю из-за пазухи шоколадку.

– Это тебе, – говорю.

Мама смотрит на шоколадку и пугается.

– Ты что?

– Что?

– Ты зачем? – спрашивает.

– Мама, – говорю, – не волнуйся, это шоколадка от наших зарубежных друзей. Нам подарили на празднике. Ты такую никогда не пробовала, а нам почти каждый день теперь такие дарят. Ты ешь. Налетай!

Но мама почему-то заплакала. Не стала есть шоколадку, как я ни расписывал, какая она вкусная.

В общем, я домой эту несчастную шоколадку принёс и съел с Котькой напополам. Ему понравилось, хотя она уже почти растаяла.

Сегодня мы с Котькой идём в купалку, у нас с ним чистый день раз в неделю. Мы живём у железнодорожной станции, на улице Свердлова. Там недалеко депо и купалка для паровозных бригад. Не купалка – прелесть! Просторная, тёп-лая – там паровое отопление, а вместо скамеек с тазами – настоящие душевые. Нас туда по знакомству пускают – дядя Толик, он ухаживает за нашей Гальгой.

Котька говорит:

– Вот ты, Олежек, уже первоклассник.

Я киваю.

– Писать, считать умеешь, а штаны у тебя короткие.

Смотрю на свои штаны: и правда. На Котькины смотрю – у него длинные, холщовые шаровары[3], заправлены в начищенные кирзухи[4]. Я только первый раз, кстати, заметил. Я раньше на такие вещи внимания не обращал.

– Надо тебе организовать новые штаны, – говорит Котька.

Он у меня модник: всегда чистый, заправлен, застёгнут на все пуговицы.

– Так у мамы денег нет.

– А причём тут это? – хмурится Котька. – То мама, а то ты. Или ты вечно на маминой шее сидеть намерен?

– Я не намерен. – Мне становится обидно.

– Ну вот.

– Что вот?

– Дело у меня к тебе есть. Эстакаду знаешь?

– На железке которая?

– На промысел туда пойдём. Если не сдрейфишь, конечно.

Что ещё за промысел, думаю.

– А чего это я сдрейфю?

– Так ночью пойдём.

Я немного колеблюсь. Не люблю по ночам расхаживать по улицам.

– А зачем мы туда пойдём, на эстакаду?

– Там паровозы загружают водой и топливом. Сбрасывают в тэндер[5] уголь, ну сам знаешь.

– Ну.

– Так вот, часть угля на пути падает.

– Ну.

– И там лежит до утра.

– Ну.

– Что ты всё заладил: ну да ну? – злится Котька. Он человек темпераментный, в отца. – Баранки гну!

– Котька, ты не злись, лучше дело говори. Я ничего не понимаю.

– Ладно, уже пришли, – отвечает Котька. – Потом доскажу.

Дядя Толик встречает нас с улыбкой:

– Ну что, сорванцы, явились не запылились?

– Запылились, дядь Толь! – орём мы. – Ещё как!

Дядя Толик сидит на лавке за покрытым клеёнкой столом, пьёт кипяток. Предлагает нам по кружке.

Опрокидываем в себя горячую воду. Дядя Толик достаёт из шкафчика каустик[6] и ветошь[7] – свою заначку, даёт нам.

– Бегите, пацаны! А то бригада скоро прибудет.

Мы раздеваемся догола и несёмся по щербатым доскам в купалку.

В купалке – как в Африке. В Африке я, понятно, ни разу не был, но в атласе про неё читал многое. Там всегда жарко и повышенная влажность воздуха.

Хорошо в купалке!

Откручиваю кран, и на меня обрушивается ледяной ливень. Окатывает меня с головы до ног.

– Ай-яй-яй!

– Левый открой, дурень, – смеется Котька.

Он устроился в соседней душевой.

– Гигиенические процедуры, чтоб ты знал, крайне необходимы для молодого организма.

Котька любит непонятно выражаться. Он третьеклассник и жутко умный, хотя всегда сидит на «Камчатке»[8].

Вода становится теплей, выжимаю кран до упора. Закрываю глаза и просто стою. Стою – не могу пошевелиться. Нет, ребята, душ – это всё-таки вещь! Разве в тазу нормально искупаешься? Только летом в речке, в лесу.

– Олежек, уснул? Мойся живей, – слышу Котьку.

Беру каустик и хорошенько натираю им ветошь.

– Давай, давай! Снимай с себя три шкуры! – советует Котька.

Вдруг душевые наполняются голосами. Была тишина – и нет. Смех, ругань, брань с эхом носятся по купалке, из пара выныривают люди.

Чёрные с головы до пят. Только глаза у них блестят и зубы. Кончила смену паровозная бригада! Брызжут краны, души плюются кипятком, клубы пара носятся из угла в угол.

– Эй, малой, потри-ка мне спину!

Я кручу головой – не пойму, ко мне это или к кому обращаются?

– Да, ты, малой! Иди сюда.

Робея, подхожу к улыбчивому паровознику. Он огромного роста – настоящий великан.

– Не дрейфь, малой! Держи.

Он протягивает мне тряпицу и поворачивается спиной. Командует:

– Три как в последний раз!

– Ему не достать. Давайте лучше я, дядь! – приходит на выручку Котька.