Где-то на пятнадцатом спектакле мне моя поверхностная игра совсем опостылела. Да и то сказать, на этом свете я так чутко стал чувствовать всякую фальшь в актёрской игре, отчего у меня прямо всё нутро переворачивалось. И прерваться-то нельзя. Да и как же иначе! Зрительница-то моя с восхищением смотрит, это её жизнь, её прошлое, а управлять своими чувствами я начинал, только когда в себя приходил. Но больше всего обидно, что я никак Ксению разглядеть не мог. Несколько раз, правда, смотрелась она в маленькое зеркальце. А что я там мог увидеть, да ещё по памяти? Ну, блондинка. Ну, щёки на спину не захлёстывает – что стройная, я уже и по ногам понял. Словом, после каждого спектакля жить не хочется… Никакого просвета, только мрачные думы одолевают – и грызут, и царапают, и рвут на куски.
После очередного просмотра сморил меня сон. И снится мне, будто сижу я за старинным столом с дугообразными ножками и своей душе письмо пишу. Старательно вензеля выписываю, перо грызу, как Пушкин, и лицо у меня такое… дебиловатое, что ли.
Вот это письмо. «Здравствуй, милая душа моя! Хоть и говорят все, что ты в теле сидишь, и до поры до времени нет тебе никакой возможности на свободу выбраться, только я в это уже не верю. Знаю, летаешь ты себе где-то там… в небесах или ещё где и смотришь на меня свысока, на несчастную и неприкаянную жизнь свою. И конечно, знаешь, куда я теперь попал. Представляю, как тягостно тебе было и невыносимо житьё моё. И сколько раз, наверное, порывалась ты прекратить никчёмную жизнь мою. А может, и не в твоей это власти, и у кого-то повыше тебя терпение лопнуло – и теперь уже ничего не поправишь. Поначалу обидно мне было и невесело, и много думал я над несправедливостью бытия. Но сейчас достиг понимания, что всё в жизни устроено правильно и просто так даже волос с головы не упадёт. А недавно узнал я, что не один я у тебя. Даже не знаю, веселиться или радоваться. С одной стороны, теперь я спокоен за тебя, за нас. Рад, что ты, наверно, не скучаешь. И если я непутёвый у тебя получился, и не было от меня никакого прока, то, верю, есть у тебя другой я, который оправдывает твои надежды. И всё же мне грустно и тоскливо. Ты, наверно, совсем на меня внимания не обращаешь, стыдишься такого бездарного и никудышного и мечтаешь, наверно, чтобы не было меня вовсе. Я очень виноват перед тобой. Даже не знаю, смею ли писать тебе это письмо. Но пойми: мне не к кому больше обратиться. На тебя вся надежда. Напутал я в своей, а значит, и в твоей жизни. Сама, наверное, видела, как я любимую проморгал. Моргал восемь лет… Шарахнуло нас в разные стороны, а меня ажно на этот свет забросило. И ума не приложу, как же нам быть вместе? Видимо, не быть нам уже вместе, так хоть повидаться. Ты бы там поговорила с её душой по своим каким-то связям. У вас там про родство душ, наверное, не понаслышке знают. Вы там у себя, наверно, общаетесь, видитесь непременно и побольше нашего понимаете.
Жду от тебя весточки и уповаю».
После этого сна и случился прорыв: узнал я, кто такая Ксения, ну, или Синичка моя. Видимо, душа письмо моё получила. Прочитала и перечитала несколько раз подряд, облилась слезами – ну и сжалилась. Более того, она, видимо, решила, что будет правильней, если я «познакомлюсь» с Ксенией на том же самом спектакле, на котором она меня первый раз увидела. Это произошло восемь лет назад на спектакле «Неопреновый костюм» по одноимённой пьесе В. Воскресенской, где я играл Игоря Карасёва – не главная, но вполне приличная роль. Тогда я был начинающим актёром, но Ксения почему-то просидела весь спектакль в каком-то очарованном оцепенении, не сводя глаз с вашего покорного слуги. Хотя это и не была любовь с первого взгляда: просто… как бы это сказать… в ней я пробудил некий образ, тронул какую-то тайну… Видимо, она что-то уже знала.
После спектакля Ксения, вся такая задумчивая и странная, говорила подруге:
– Сама не знаю, что со мной. Я ведь его совсем не знаю, но почувствовала… Почувствовала что-то настоящее, что-то из прошлого и… хрупкое. А ещё почувствовала, как мой ребёнок… моя дочка… ну, будущая, обвивает мою шею ручонками… Я сумасшедшая, правда?
– Это всё глупости, завтра уже забудешь, – сказала подруга. – В артистов часто влюбляются. Может, ты его по телевизору видела, в фильме каком-то?
– Да нет вроде, не видела. Что-то не то… странно… Мне кажется, я его знаю… Кажется, именно его во сне видела… А ещё – не уверена, но… встречала однажды…
К сожалению, в этом месте меня выкинуло обратно в театр, и я так и не узнал, откуда Ксения могла меня знать.
А увидел лицо Ксении вот как. Обычно, я возвращался в сознание, когда спектакль заканчивался и занавес опускался, а тут я мою зрительницу до выхода из театра «проводил». В вестибюле она шубейку на себя накинула и перед зеркалом покрутилась… Зеркала у нас в полный рост, глядись в них – не хочу, и в фас и в профиль. Вот тут-то я её и подстерёг, и запомнил со всякой подробностью. А ещё в этот раз произошёл некий прорыв сознания. Если раньше я начинал соображать, только когда приходил в себя, то в этот раз я мыслил и чувствовал с самого начала. Мыслил как бы параллельно с милой незнакомкой. И вот когда она посмотрелась в зеркало, я сразу узнал её. И когда пришёл в себя, мне уже не надо было сомневаться в своих воспоминаниях.
Ну и вот, Ксения, моя любимая Синичка, – оказывается, та самая девушка, которая плакала в день моей смерти. Она же и милая зрительница, которую я последние восемь лет видел на своих спектаклях. Такие вот дела.
Конечно, это счастье, что оказалась именно она, а с другой стороны, чувство вины и отчаянной горечи сжало мне сердце. Я лихорадочно метался по сцене, гонимый хлёсткими мыслями о том, как я виноват перед своей любимой, с которой у меня всегда была таинственная и незримая связь.
Я вспоминал себя и понимал, насколько невозможна была наша встреча с Ксенией. Ведь я был женат, пусть и на нелюбимой. И если бы вдруг у нас с Ксенией что-то сложилось, это было бы, думаю, издевательство над любовью. Над Ксенией и над её ребёнком, который обвивает её шею ручонками. Я, как женатый, составлял бы пошлый график, и наша любовь начала бы шелушится, трескаться, пока совсем не рассыпалась бы в труху. И нас отбросило бы друг от друга, полных ненависти и опустошенности. Хотя, конечно, Ксения вряд ли согласилась бы встречаться с женатым. А если бы я развёлся ради Ксении, то тогда получилось бы, что она построила своё счастье на чужом несчастье. Хотя… может, для Леры это наоборот бы обернулось новой счастливой жизнью с тем же Шмыганюком. А так я у неё семь лет отнял.
Ещё я думал и не мог понять: чем я мог покорить Ксению? А вдруг это та самая любовь? Может, стоит в этой стороне покопаться? Глупо считать, что вот Ксения пришла в театр, увидела меня на сцене, такого красивого и талантливого, и влюбилась по уши. Нет, конечно: настоящая любовь так банально и пошло не начинается. У любви всегда есть какая-то тайна, которая может мучить влюблённых с младых когтей, когда они ещё и не знают друг друга. И вот они встречаются, и эта тайна потихоньку начинает раскрываться, начинают объясняться кое-какие истории из прошлого, какие-то былые минусы превращаются в плюсы… Но полностью всё проясняется только тогда, когда влюблённые наконец-то вместе. Где-то слышал, что любовь даётся не благодаря чему-то, а – вопреки. Как и по той затасканной поговорке – «любовь зла…» А посему страдания влюблённым гарантированы.
Но получается, Ксения страдает уже восемь лет, а меня решили просто усыпить…
Где же Ксения могла видеть меня раньше? Разве что во сне… Она и сама об этом говорила. Женщины серьёзно вроде как относятся к вещим снам и ко всяким там знакам свыше. Но вещие сны, по-моему, вообще как раз несерьёзно. Невозможно с точностью утверждать, что это тот самый (или та самая) из сна. Память может и обмануть, выдавая желаемое за действительность, а цепляться за какие-то совпадения…
Стоп! А ведь и у меня был «вещий» сон, связанный с Ксенией. Это случилось где-то спустя год, после того «Неопренового костюма». Помню, снилось мне, что я на празднике или на какой-то вечеринке, – словом, застолье. Как ни странно, вокруг совершенно незнакомые мне люди. Рядом со мной сидит пожилой мужчина, который что-то мне доверительно рассказывает. Мы так увлечённо беседуем, как будто давно и хорошо знакомы. Он меня намного старше, но я к нему почему-то на «ты» обращаюсь. Несколько раз даже батей назвал. «Батя» сидел слева от меня, а по правую руку – стул, на котором никого не было. И вдруг я вижу её, мою таинственную незнакомку. Она пушинкой опустилась рядом на тот свободный стул, посмотрела на меня влюблёнными глазами, а потом и вовсе в каком-то влюблённом и страстном порыве обняла меня за шею, на мгновенье прижалась своей щекой к моей щеке, поцеловала и что-то шепнула мне на ухо. В этот момент я и проснулся. Спросонья даже и не вспомнил, что она там сказала. Но сон был на удивление ясный, и даже не собирался улетучиваться. Я мог вспомнить любую деталь. И всё же… думаете, я придал ему какое-то судьбоносное значение? Как бы ни так! Была, конечно, мысль, что сон не иначе вещий и вроде как надо что-то делать… Но, видимо, мой ясный жизненный уклад оказался сильнее любви.
