В двух метрах справа от плаката начинался спуск в подземелье. Древние, с выщербинами, каменные ступени – чем глубже, тем все более и более влажные – вели в дышащую плесенью и страхами утробу замка. Несколько помещений подвала, ближайших к выходу, были приспособлены под кладовые и хранилища, остальная же часть подземелья не была освоена. Да и кому захотелось бы пробираться с фонарем по лабиринту давно заброшенных, затхлых, с островками болотной слизи на полу коридоров, каждый из которых мог окончиться пропастью или, того хуже, старой жуткой могилой? Последнего здесь боялись больше, так как монастырь, как мы помним, был населен женщинами и мальчишками, а кто же больше них подвластен чарам страшных историй? Поэтому забредать дальше «обжитых» территорий никто не решался (одна лишь сестра Магда, гонимая вечным чувством голода, проходила немного вглубь подвала, чтобы спрятать в одном из боковых коридоров принесенную из города провизию и поедать ее там в часы отдыха, полагая, что Теофане неведомы ее чревоугоднические повадки). Да и просто копошиться в грязи монашкам было противно, а мальчишкам не резон. Пару лет назад подвал попытались привести в порядок, но далеко не пошли – дорого и бесперспективно. Ограничились тем, что проложили там парочку труб, ведущих из отхожего места в септическую яму за стеной здания, да вынесли несколько носилок земли, мешавшей проходу. Именно это последнее мероприятие и оголило древнюю решетку, за которой всегда голодная сестра Магда оборудовала новый тайник и нашла старую литую гравюру.
В общем, романтики в сыром грязном подземелье было немного, а для вверенных опеке датских ключниц мальчишек и подавно: ведь именно там, в десятке шагов от лестницы, располагались «казематы» – глухие, напитанные влагой и тошнотворным запахом плесени помещения, в одном из которых была сооружена темница, а в другом находились топчан и стул для телесных истязаний, обитые потрескавшейся от старости клеенкой. Там же – по стенам и на старой этажерке – в беспорядке лежали и висели розги, ремни и другие приспособления, необходимые для вразумления, так что соваться туда по доброй воле мало кому хотелось.
Симметрично входу в подвал, с другой стороны от нарисованной собаки, находилась душевая для воспитанников, которую они же сами и убирали. Эта промозглая большая комната с висящими, словно плети, шлангами вдоль стен, из которых всегда сочилась вода, и сама напоминала бы темницу, если бы не два небольших окна, пропускающих сюда какой-никакой свет и воздух. В углу имелась чугунная печурка на случай морозов, которая топилась чем попало и ужасно чадила, но была незаменима зимою. Не будь ее, вода в шлангах наверняка замерзла бы, сделав обязательную еженедельную помывку невозможной.
Впрочем, не все было так плохо. Когда вваливаешься в душевую веселою гурьбою, дурачишься, играешь в салки и хлещешь друг друга жесткими волосяными мочалками по роже и хребту, то поневоле разогреваешься и перестаешь чувствовать холод, а если приглядывать за помывкой посылали сестру Веру (что чаще всего и случалось), то можно было расплескивать столько теплой воды, сколько душа пожелает, не боясь окрика или оплеухи. Глухонемая дурочка (почему-то пожилых глухонемых женщин часто принимают за дурочек, что далеко не всегда соответствует истине) не улыбалась и не поощряла этих забав, но и не препятствовала им, делая вид, что ничем не интересуется и просто скучает. Впрочем, может быть, так оно и было.
Однако же дурачиться в душевой можно было, лишь соблюдая определенную осторожность: стоило ненароком задеть локтем грязно-серую, пропитанную влагой стену, как целый пласт штукатурки с грохотом отваливался и крошился в липкую пыль, оседавшую на только что вымытые тощие тела, деревянные лавки и пол, что влекло за собой долгую уборку, а то и увещевание зачинщиков.
Все без исключения новенькие, вне зависимости от того, прибывали они из больницы или прямо с помойки, должны были, согласно существующим правилам, перво-наперво проследовать в душевую и «смыть с себя всю грязь и заразу». Настоятельница, будучи по природе большой чистюлей и такой же большой брюзгой, была убеждена, что весь окружающий мир – рассадник этой самой заразы и ее следует немедля устранять, прежде чем позволить ее носителю стать обитателем интерната. Она почему-то считала, что сама Петра-Виргиния, чье прекрасное имя носил монашеский орден, не только одобрила бы ее действия, но и настоятельно требовала бы соблюдения таких правил. Да и, в конце концов, с чего-то же должна была начинаться новая жизнь этих заросших грязью бездомных зверят?
Пятачок двора Вилли пересек быстро. Его длинное тело, худобу которого старый, с огромными лацканами и шлицей чуть ли не до подмышек пиджак только подчеркивал, согнулось под тяжестью доставшейся ему доли и не сопротивлялось ей. В словесных приказаниях он не нуждался, по привычке выискивая их в жестах и намеках окружающих, а потому, заметив знак, сделанный ему сестрой Верой, поспешил ко входу в замок – навстречу новым страданиям.
Глухонемая монашка не проявила ни малейшего интереса при виде подростка, но очень заинтересовалась его растоптанными грязными ботинками, один из которых держался еще на «родном» шнурке, другой же был туго стянут куском алюминиевой проволоки, просунутой в две петли. Было понятно, что и обувь Вилли получил милостью Красного Креста. Через несколько лет, когда так называемый экономический бум наберет силу, социальное обеспечение сирот получит новый толчок и такие вот потрепанные – à la Гаврош – одеяния навсегда уйдут в историю, но в начале шестидесятых годов двадцатого столетия на краю Баварского Леса ботинки и пиджак Вилли считались еще довольно терпимыми, и те, кто подарил их ему, вправе были ожидать искренней благодарности (в принципе, нам кажется, что благодарности можно и должно ждать за любое благодеяние, хотя тут можно и поспорить).
Бросив на обувку парнишки полный скепсиса взгляд и хмыкнув, сестра Вера жестом велела ему снять ботинки на улице перед дверью. Кусок бетонного покрытия перед входом в «Центральную Америку» был обильно посыпан мелким колючим гравием, так что те несколько шагов, что отделяли Вилли от двери, обещали стать запоминающимися. Мальчишка молча скинул ботинки, цепляя их один о другой, и продемонстрировал монахине свои рваные носки, которые не спасла бы и самая ловкая штопка. Нагнувшись, он аккуратно поставил ботинки рядышком, но затем, подумав, поднял их и вопросительно посмотрел на сестру Веру, ожидая дальнейших указаний.
Глухонемая одобрительно кивнула и махнула рукой в сторону двери. На цыпочках преодолев острые камешки, паренек вошел внутрь и, лишь мельком взглянув на плакат с веселой псиной, тут же повернул налево. Казалось, его не удивило сравнение с замызганным животным, а к указаниям «Тебе туда!» он привык.
Сделав несколько шагов, новичок остановился у двери в душевую, словно заранее знал, где она находится, и был знаком с интернатскими правилами. Сестре Вере оставалось только подивиться его смышлености и выразить свое одобрение похлопыванием по тощему, костлявому его плечу.
Обычно новоприбывшие стеснялись сестры Веры и даже пытались сопротивляться, но Вилли Кай быстро сбросил одежду и замер посреди помывочной в чем мать родила, даже не стараясь прикрыть свое юное, еще не заволосевшее хозяйство. Парнишка, несомненно, прошел не один приемник-распределитель и знал, что сопротивление власти ни к чему хорошему не приводит, а потому, предвидя приказ раздеваться, поспешил побыстрее покончить с этим. Сестра Вера совсем растаяла от умиления – таких вышколенных и понятливых детей ей еще видеть не приходилось. Не входя в душевую, она указала Вилли на шланги и лежащие на грубо тесаной деревянной лавке куски дегтярного мыла, после чего замерла в ожидании. Уходить она не собиралась, так как без ее контроля мальчишка, вне всякого сомнения, оставит немытыми самые грязные участки своего куриного тельца.
Повернув вентиль, Вилли не стал пробовать пальцем воду и дожидаться теплой, а просто поднял руку со шлангом и направил ледяную струю себе на голову с самым равнодушным видом. Вода потекла по спине, голодному втянутому животу и тонким, покрытым ссадинами и царапинами ногам мальчишки; она не спешила нагреваться, так как от бойлера до шланга было более двенадцати метров трубы, а потому трехминутный холодный душ и здоровая закалка были Вилли обеспечены. Лицо сестры Веры стало почему-то грустным. Она опустила глаза и уставилась на свою правую руку, сдирая средним пальцем заусеницу с большого. Возможно, в тот момент ей хотелось ускорить нагрев воды силой своей мысли, но глухонемая монашка никогда никому не поведала об этом.
