– Что вы, что вы, дорогая настоятельница! – обрадованно подскочил приезжий. – Как можно сомневаться? Да тут и пути-то всего ничего… Мальчик в машине.

– Угу.

Демонстрируя невиданные сердоболие и участие, аббатиса самолично проследовала за социальным работником к небольшому фургону, украшавшему своими темнозелеными облупленными боками ближайший от ворот угол монастырского двора. С начавшимся экономическим бумом количество автомобилей заметно выросло, и даже церковные власти – самые консервативные и не терпящие новшеств – вынуждены были признать необходимость такой банальной вещи, как места для парковки. Орден Петры-Виргинии не остался в стороне, и обитель Вальденбург получила собственную расчищенную бульдозером площадку для этой цели. На этой-то площадке и дремал сейчас фургон социальной службы. Одно из колес автомобиля было мокрым, из чего следовало, что водитель исполнил указание Хофера никуда не отлучаться и справил малую нужду в непосредственной близости от своего рабочего места.

Угодливо забежав вперед, Хофер распахнул перед настоятельницей дверцу фургона, жестом предлагая заглянуть внутрь. Та, стараясь держать спину прямой, слегка наклонилась и вгляделась в царящий там полумрак.

На заднем сиденье, вжавшись в угол и зачем-то крепко сжимая на груди лацканы старенького засаленного пиджачишки с чужого плеча, сидело самое тощее, невзрачное и несчастное существо, которое Теофане приходилось видеть с конца Первой мировой войны. Но если тогда подобная измученность была следствием голода и разорения, то сегодня жизнь должна была как-то особенно изощренно поглумиться над человеческим сыном, чтобы довести его до такого состояния. Парнишка напоминал изломанную в нескольких местах жердь с торчащими в разные стороны сучками локтей, коленей и острого подбородка, сразу под которым, как показалось Теофане, ходил вверх и вниз такой же острый кадык. У нее мелькнула мысль, что в тринадцатилетнем возрасте еще не должно быть никакого кадыка и он, должно быть, заметен лишь на фоне общей истощенности подростка.

Стоял конец апреля. Несмотря на грозящий пойти дождь, было довольно тепло, но все же не настолько, чтобы вспотеть. Волосы же парнишки прилипли ко лбу и щекам и, взглянув на аббатису, он быстро промокнул глаза рукавом своего замызганного пиджака, слово их застилал пот. А может, слезы? С чего бы это?

Всем своим видом вновь прибывший напомнил настоятельнице тощую бездомную собаку – загнанную в угол, перепуганную и изголодавшуюся, зыркающую по сторонам страшными глазами и готовую в любой момент вцепиться вам в глотку. Впрочем, добрая Теофана могла все это себе навоображать.

Рядом с мальчиком на сиденье лежала холщовая сумка, в полутьме фургона казавшаяся черной. В сумке, судя по очертаниям, находилось что-то, размерами не превосходящее пару трусов да майку. Это и были немудреные пожитки мальчугана, его, так сказать, приданое из отчего дома (позднее окажется, что и это драное барахло он получил в милость от Красного Креста, пока лежал в больнице). Не отпуская лацкан пиджака, он время от времени кусал ноготь большого пальца правой руки, для чего ему приходилось наклонять набок голову и демонстрировать настоятельнице свою тощую (и наверняка немытую) шею.

– Здравствуй, – изрекла мать Теофана, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче и не раздражал психически нездорового юнца. – Тебе не нужно бояться, глупыш, теперь ты дома (многие взрослые почему-то убеждены, что легкие оскорбления наподобие «глупыш», «дурачок», «чертенок» или «бестолочь» придают сердечности их тону).

Парнишка хотел ответить на приветствие, но в горле его лишь что-то пискнуло, словно у непрокашлявшегося бронхитика, и он еще сильнее вжался в спинку сиденья.

– Ты слышал, что я сказала? – поведение новенького начинало раздражать Теофану. – Тебе не надо тут никого бояться. О тебе позаботятся. Сейчас ты возьмешь свое барахло и пойдешь в холл. Там сестра Вера покажет тебе, что делать дальше. Понятно?

Мальчик кивнул. Чего уж тут непонятного? Подхватив холщовую сумку, он вылез из фургона.

– Как тебя звать?

На сей раз совладав с собой, он выдавил:

– Вилли Кай.

– Хм… Мне вовсе необязательно знать все твои имена, достаточного того, каким тебя обычно кличут.

– Меня кличут Вилли. А Кай – это фамилия. Я подумал, что вам захочется ее знать.

«Тьфу ты, черт! Я ведь знала это из документов…»

– Очень хочется, Вилли. Ну, ступай. Да смотри, не вздумай дразнить сестру Веру! Она глухонемая.

Паренек взглянул на аббатису с таким недоумением, что той стало неловко за нелепость высказанной мысли. Она поняла, что парнишка не только не собирается дразнить кого-либо, но и понятия не имеет, как это делается. Немного смутившись, Теофана развернулась и быстрым шагом направилась к служебному входу – двери, прорубленной в переходе между Верхним и Нижним замками, в монастырском обиходе именовавшемся «Центральной Америкой».

Господин Хофер, дав Вилли парочку напутствий из разряда «Будешь вести себя, как идиот, – сгниешь в дурдоме!», похлопал его по плечу, взгромоздился на высокое сиденье рядом с водителем и отбыл творить добро. Подросток уныло посмотрел вслед фургону и поплелся к зданию, откуда ему уже махала рукой невысокая полная женщина, все свои мысли и чувства привыкшая выражать жестами.

Как мы уже упоминали, переход, соединявший обе части бывшей крепости, именовался среди монахинь и воспитанников «Центральной Америкой», причина чего любому невежде становилась ясна при взгляде на географическую карту, висевшую в фойе. Какой-то остряк пробовал было распространить американскую аналогию и на другие части монастыря, но ни «Северная Америка», ни «Южная» не прижились, и деление замка на Верхний и Нижний осталось прежним.

«Центральную Америку» в начале пятидесятых подремонтировали и снабдили водяным отоплением, трубы которого тянулись вдоль выкрашенных темно-синей эмалью стен, дилетантски оштукатуренных и потому довольно неровных. Стены эти были чуть наклонены и образовывали с полом острый угол градусов в семьдесят пять, что усложняло размещение на них плакатов и вывесок с назиданиями. Это обстоятельство очень огорчало сестру Азарию, которая, будучи ответственной за информацию и всякого рода наглядные пособия, стремилась любое свободное место украсить цветным плакатом или поучающей памяткой. Ее старательность на этом поприще стала предметом насмешек воспитанников, и аккуратно написанные и расклеенные по стенам указания типа «Думай о чистоте рук!» или «Не забудь погасить свет!» быстро дополнились наспех начертанными пародиями вроде «Заботься о снятии штанов перед тем, как погадить!» и «Перед отходом ко сну одари поцелуем морщинистую задницу бабушки Азарии!» Узрев листок с последним призывом, сестра Азария пришла в бешенство и долго журила и увещевала каждого, кто, по ее представлениям, мог быть причастен к сей гнусной выходке. Настоящий же автор пресловутого воззвания так и не был обнаружен.

Если зайдешь в переход с улицы (именно за этой дверью, называемой служебной, и скрылась мать-настоятельница, поприветствовав новичка), то сразу уткнешься носом в большой, криво приклеенный плакат, изображающий потрепанную собаку с высунутым розовым языком, бегущую в сторону Нижнего замка. Надпись под животным гласила «Тебе туда!», имея в виду, конечно же, воспитанников, для которых доступ к монашеским кельям был закрыт. Однажды какой-то инспектор поинтересовался у Азарии, почему она в качестве иллюстрации выбрала именно измученную собаку, и та, сделав скорбное лицо и промокнув платком несуществующую слезу, рассказала ему трогательную историю о том, как в детстве ей приходилось подкармливать и обогревать бездомных щенков и как живо напомнили ей «бедные сиротки» о тех временах. Спрашивающий остался доволен объяснением, у мальчишек же никто так и не поинтересовался, видят ли они себя бездомными собаками, нуждающимися в подкармливании сестрой Азарией. Как бы то ни было, плакат остался висеть, хоть и подпорченный несколькими плевками.