«Ну, что мы сегодня будем делать, друг мой?»

«Будем отдыхать, у нас ведь каникулы!»

«А не прогуляться ли нам к Фильсу, Вилли? Посмотрим на рыбаков…»

«Нет, Вилли, не пойдем – сапог нет, а там сегодня сыро. Опять схватим насморк».

«А может, повторим уроки к школе?»

«Чего там повторять? Одно и то же! Должно быть, учителя держат нас с тобой за слабоумных, Вилли!»

«Ну, или порисуем, пальцы потренируем?»

«Чернил нет».

«А чего ж мы не украли пузырек, когда были в магазине?»

«Дурак ты, Вилли! Разве до того нам с тобой было? Нужно о мамочке заботиться!»

Но на четвертый день все было иначе. Таскаясь с тележкой меж магазинных рядов, наш юный вор чувствовал себя особенно неуютно. Он не мог понять, в чем дело, – то ли в дурацком его настроении, то ли в пожилой женщине, что так же сосредоточенно оглядывала выставленный на полках товар, почему-то всегда оказываясь в том же самом ряду, что и он. В корзине женщины (она ходила именно с корзиной, а не с тележкой) лежали пучок редиски да пачка дрожжей, и наполнять ее престарелая дама, похоже, не собиралась.

«Наверное, из какой-то совсем маленькой лесной деревеньки, – подумалось Вилли. – У них ведь там совсем никаких развлечений нет, вот она и растягивает удовольствие, а дома будет описывать каждую мелочь…»

Он отвлекся от пожилой особы и занялся своим делом.

Рассчитавшись на кассе за краюху хлеба и кусок хозяйственного мыла, он уже толкнул было тележку к выходу, когда услышал скрипучий, как несмазанная дверь, и донельзя противный голос за спиной:

– Лизи, девочка! Да ведь это сынок той алкоголички – дочки старого Карла, которую уже трижды ловили на воровстве! Что-то давненько ее не было видно, так что ты проверь-ка, милая, получше его покупки! Да под сумку загляни! Ручаюсь, там что-то есть!

Вилли замер, как громом пораженный. Кровь ударила ему в лицо, пальцы свело судорогой, а ноги ослабли и подкосились. Вот и конец, и никакие счастливые обстоятельства его уже не спасут!

Кассирша по имени Лизи растерянно взглянула на пожилую женщину:

– Думаете, тетя Марта?

– Тут и думать нечего! – отрезала та. – Подними-ка свою сумку, малыш!

Видя, что Вилли стоит, как парализованный, она сама доковыляла до его тележки и рывком выбросила из нее полотняную сумку, обнажив уложенные рядком три бутылки красного вина, бутылку шнапса и пузырек с чернилами, который мальчик все же решился сегодня взять.

– Ну, что я говорила? – торжествующе воскликнула она и ткнула своим кривым, мелко дрожащим указательным пальцем Вилли в грудь. – У них все семейство – воры да пьяницы! Сколько же тебе лет, гаденыш, что ты уже так спиртное лакаешь? Или это для мамаши и ее собутыльников?

Пойманный с поличным воришка стоял, белый как полотно, перед грозной изобличительницей, не в силах вымолвить ни слова. А тетя Марта все не могла остановиться:

– А дед-то твой, Карл, такой уважаемый человек! Какой позор ему через вас! Да-а, недаром он отказал от дома твоей потаскухе-матери! Ну, что ты стоишь, как истукан, Лизи? Вызывай полицию да сдавай вора!

Лизи бросилась исполнять приказание, тетка же вызвалась «приглядеть, чтобы не сбежал».

Однако Вилли и не думал бежать. Он понуро стоял рядом с тележкой в ожидании своей участи; все происходящее казалось ему нереальным. Неужели все это случилось с ним? Неужто же этот рассказ, эта несчастливая повесть – про него? Что теперь будет? Что скажут в школе? Теперь его наверняка исключат и отправят в детскую тюрьму! А куда же еще отправлять таких, как он?

Вилли становится изгоем и предается буйству во сне, Перпетуя получает увечья, а Барри избавляется от пасынка

В кабинете комиссара полиции на вышарканном тысячами задниц кожаном стуле восседала всхлипывающая Перпетуя. На деревянной скамейке в углу комнаты притулился съежившийся, испуганный Вилли, а за видавшим виды столом сидел и молча писал что-то угрюмый служитель закона. В кабинете было душно, и он время от времени вытирал платком свою массивную шею и бронзового оттенка лицо. Под потолком жужжала ленивая муха, где-то скрипели половицы: одним словом – учреждение.

Перпетуя испустила очередной тяжкий вздох.

– Понимаешь, Гарри, я и подумать не могла, что из него вырастет такое… – она бросила сердитый взгляд на сына. – Но, как говорится, яблочко от…

– Вот именно! – рявкнул комиссар и, отбросив перо, откинулся на спинку стула. – От яблони! И если ты, проходимка, не заткнешься, я упеку тебя вместе с твоим чертовым сожителем на долгие годы!

– За что же, Гарри? – в голосе женщины проскользнула нотка ехидства. – За то, что сынок твоего дружка-насильника оказался воришкой и малолетним пьяницей? За то, что мне, несчастной матери-одиночке, не удалось вложить в его тупую голову хоть сколько-нибудь благоразумия и честности? Ты отлично знаешь, Гарри, что ребенок воспитывался черт знает где, а у меня он лишь несколько месяцев…

От столь вопиющей наглости у комиссара, что называется, в зобу дыханье сперло. Эта шалава, эта гнусь, сведшая в могилу Кристофа Кая и превратившая его сына в затравленного волчонка, смеет насмехаться над ним, искажая факты?

Комиссару была прекрасно известна вся предыстория: ведь это именно он так страдал от собственной беспомощности после ареста Кристофа и готов был лишиться правой руки, если бы это помогло спасти невинного от клеветницы. Но спасти не удалось – тогда. Однако сейчас он не позволит этой змее свалить вину на ребенка и выйти сухой из воды!

– Я отлично знаю, Перпетуя, что это именно ты послала мальчонку воровать! Да ведь по нему видно, что он и капли спиртного в своей жизни не выпил и к сигарете не присасывался!

– Да что тебе видно, полицейский?! – взвилась вдруг внезапно осмелевшая Перпетуя. – Откуда ты, зашоренный служака, можешь знать, что происходит в чужой семье? С чего это ты взял, что мальчишка – ангел? Да известно ли тебе, сколько раз мы с Барри заставали этого херувимчика за выпивкой?

Комиссар не стал слушать дальше. Он вскочил с места и, двумя шагами покрыв весь кабинет, ухватил ненавистную лгунью за шиворот и рывком оторвал от стула. Повернув ее лицом к висевшему на стене мутному зеркалу, он прорычал:

– Смотри сюда, гадина! Смотри! Что ты видишь? Что, я спрашиваю, ты видишь?!

– Н-не знаю… Лицо… – промямлила женщина, у которой вмиг прошел весь запал.

– Лицо?! Нет, Перпетуя, это не лицо! Это – пропитая, потасканная рожа старой алкоголички и воровки! Да, да! Или ты думаешь, что я не знаю о твоих похождениях? Не знаю, как ты трижды – трижды! – вымаливала прощения у торговцев, поймавших тебя за руку? Может быть, ты полагаешь, что можно быть одной из самых замызганных потаскух города, а полиция не узнает об этом? Ошибаешься, Перпетуя!

Он бросил женщину назад на стул, словно куль с отходами, с отвращением отер о штаны руку, которой держал ее за шиворот, и, тяжело дыша, вернулся на свое место.

– А что это вы, собственно, фамильярничаете, господин комиссар полиции? – проквакала «одна из самых замызганных потаскух города» в попытке справиться с унижением. – Какая я вам Перпетуя? Извольте говорить мне «фрау Кай»!

– Фрау Кай?! – вскинулся полицейский, но тут же взял себя в руки и пробурчал: – Довольно интересно, между прочим, что тебе не понравилось обращение по имени. Против «гадины» и «шалавы» ты не возражала!

Наблюдавший всю эту безобразную сцену Вилли почти не слушал, что мать и комиссар говорили друг другу. В голове его билось, стучало и пульсировало одно лишь слово – насильник. Мама назвала отца насильником, но почему? Да и что это, собственно, такое? В бабкином доме он не раз слышал это слово, и оно всегда произносилось с гримасой отвращения и ненавистью, так почему же мать говорит такое об отце?!

Мысли смешались в голове Вилли. Нужно постараться выяснить все прямо здесь, и плевать на детскую тюрьму!