Контроля не потребовалось: Вилли пробыл под душем достаточно долго, чтобы смыть с себя всю «заразу», а черное дегтярное мыло использовал даже более интенсивно, чем того желали бы Вера с Теофаной. Закрыв воду, он поймал брошенное ему полотенце и наскоро растер продрогшее тело до розового цвета. Одежда, выданная ему в больнице, была еще достаточно чистой, а потому ему позволили ее оставить (на самом же деле потому, что запасы тряпья в кладовых интерната были довольно ограниченными, что несколько сдерживало страсть Теофаны к чистоте). Ботинки, правда, ему дадут другие, но лишь к вечеру, когда сестра-кладовщица подыщет подходящие. Спустя минуту Вилли, чистый и взбодренный освежающим душем, с холщовой сумкой в руке стоял возле плаката с собакой и дожидался дальнейших распоряжений. И тут на сцене возникла новая фигура, которой в нашем дальнейшем повествовании будет отведена особая роль.
– Ну, привели тебя в порядок наконец?
Произнесла это внезапно появившаяся со стороны Верхнего замка монахиня огромного, как показалось Вилли, роста, чья тонкая талия подчеркивалась шикарным бюстом, распирающим тесное, застегнутое под горло монашеское платье так, что оно чуть не трещало по швам. Ни плаща, ни накидки на ней не было, отчего и бюст, и широкие бедра женщины смотрелись еще более эффектно. Волосы монашки были, правда, убраны в соответствии с уставом, но по тому, как туго сидел на ее голове платок, можно было догадаться, что их довольно много. Молодое лицо с чуть прищуренными глазами и задумчиво прикушенной нижней губой не несло в себе ни капли той возвышенной отстраненности, какой ожидает от монахини обыватель, да и весь облик женщины очень мало соответствовал идеалу «черно-белых сестер» с их подчеркнутой набожностью.
Вилли опешил и несколько секунд стоял с открытым ртом, забыв, что его спросили о чем-то. Эти секунды показались монахине слишком долгими.
– Я задала тебе вопрос. Ты уже был в душе? – голос ее был твердым и холодным, как кусок железной арматуры, покрытой льдом.
Парнишка поспешил ответить:
– Да, госпожа, я уже был в душе и теперь жду.
Та фыркнула:
– Ждет он… Ты – Вильгельм Теодор Кай 1949 года рождения и увидел свет в Фильсхофене?
– Верно, госпожа. Я – Вильгельм Кай и родился именно там, где вы сказали.
– Оставь «госпожу»! Или не знаешь, где находишься? Меня звать сестра Бландина и я – старшая воспитательница интерната для мальчиков при монастыре ордена святой Петры-Виргинии в Вальденбурге. Ты все понял?
Мальчик пораженно молчал.
– Я снова задала тебе вопрос, и ты снова на него не ответил, Вильгельм. Это очень, очень плохо. Думаю, придется учить тебя быть расторопней. Итак, еще раз. Ты все понял?
– Да, сестра Бландина. Вы – старшая воспитательница и станете учить меня быть расторопней.
– Верно. А теперь следуй за мной. Я должна разъяснить тебе правила проживания в нашем интернате.
Она круто развернулась на пятке и пошла прочь, качая бедрами так, что поднялся ветер. На Вилли повеяло вдруг «цветами, морем и холодным жаром» – так сам он описывал впоследствии свое первое впечатление от старшей воспитательницы интерната. Оставалось только гадать, что именно заставило эту самку облачиться в монашеское одеяние и принять постриг (позже мы приоткроем перед читателем завесу этой тайны), но то, что это была самая заметная монахиня всей округи, не подлежало сомнению. Вилли Кай, в силу своего возраста, ничего, кроме страха, перед высокой, мощной и грозной Бландиной не испытывал, но вот рабочие, прокладывавшие в монастыре какие-то коммуникации, дружно устраивали перекур, завидя во дворе ее «ледяное величество», да и каждый батрак, чистящий сараи у окрестных крестьян, бросал работу и, опершись на черенок вил, долго провожал горящим взглядом ее бесподобную фигуру, следующую в поселок или на кладбище.
При всех ее замечательных качествах сестра Бландина не была ни настоятельницей монастыря, ни хозяйкой интерната для мальчиков, а посему и собственного кабинета, в отличие от матушки Теофаны, не имела. С новичками она беседовала в так называемом зале для обучения и церемоний, что находился сразу за холлом в Верхнем замке. Там проводились скучные праздничные сборища, и там же выстраивались шеренгой и опрашивались воспитанники, если случалось произойти какой-нибудь пакости и требовалось найти виновного. Отделанные коричневыми панелями стены и наспех сколоченные скамейки вдоль них производили довольно унылое впечатление, зато выставленная впереди, у самого распятия, вертящаяся школьная доска с чашкой-«лодочкой» для мелков говорила о том, что тут проходят не только судилища, но и занятия по религии, которую преподавали сами петровиргинки. Правда, далеко не каждый воспитанник понимал разницу между этими двумя действами.
Пропустив Вилли вперед, старшая воспитательница вошла в зал следом за ним и плотно закрыла тяжелую древнюю дверь. Указав мальчишке на одну из скамеек и дождавшись, пока он робко разместится на ее краешке, сестра Бландина заложила руки за спину и принялась медленно вышагивать по периметру, делая вид, что подыскивает слова. Внезапно она остановилась и уставилась на него буравящим взглядом. Вилли вновь показалось, что от нее веет цветочным морем, и он едва не задохнулся от ужаса и восторга.
– Надеюсь, ты понимаешь, что у нас здесь не психиатрическая лечебница и никто не станет терпеть твоих выкрутасов?
При всем навалившемся на него страхе паренек не смог сдержать удивления:
– Что… вы имеете в виду?
– Что вы имеете в виду, сестра Бландина! – отчеканила она вместо ответа, и Вилли понял, что должен повторить произнесенное, дабы не разгневать ее.
– Что вы имеете в виду, сестра Бландина? – прошептал он, сломленный железной волей грозной монахини.
– Я имею в виду, малыш, – процедила та, – что твои фокусы с шастаньем во сне здесь не пройдут! Мне прекрасно известно, зачем ты это проделывал, – ты хотел вызвать к себе жалость и вынудить власти отнять тебя у родителей, которым ты должен был помогать в хозяйстве, и содержать тебя! Ты – маленький пройдоха, лентяй и лжец, но мы здесь не терпим таких, так что тебе придется вести себя как подобает! Это ясно?
– Ясно… сестра Бландина. Но… я не знаю, о чем вы говорите. В неврологической больнице, где я был до того, как приехать к вам, мне говорили, что я иногда хожу во сне, да и мама… Но я, ей-богу, не помню этого, и вам не за что на меня злиться…
Лицо воспитательницы приняло насмешливое выражение.
– Вы только посмотрите на него! В неврологической больнице он был! Ох уж эти мне эскулапы со своими тонкостями! В дурдоме ты был, маленький клоун, а не в неврологии, и был ты там потому, что пытался учинить расправу над своими родителями, а потом прикинулся лунатиком, чтобы не сильно били! Верно?
Вилли поднял на Бландину серые глаза, полные боли. Он очень боялся расправы и хотел угодить этой женщине в черно-белом платье, но не знал как.
– Нет, сестра Бландина, это не так.
– Что? – монахиня отстранилась, во взгляде ее впервые мелькнул интерес. – Что ты сказал?
– Я сказал, сестра Бландина, что это не так. Я не знаю, кто облил маму этой липкой гадостью, от которой она чуть не умерла, поверьте мне! Я не знаю даже, была ли это кислота, как сказали полицейские, или что-то другое. Я проснулся от ее крика и прибежал в их с отчимом спальню, когда это уже случилось. Мама… ей было очень плохо, но я…
– Что ты там мямлишь? Мне неинтересны твои выдумки. Ты можешь говорить все что угодно и продолжать врать, но я знаю, что ты – злобное создание и к тому же вор! Да-да, ты воришка! Я просмотрела твою карточку, и мне известно о магазинных кражах, которые ты совершал едва ли не каждый день!
Вилли сник, опустил голову и уставился на свои обкусанные ногти. Но монашка не оставила его в покое – двумя пальцами она схватила его за подбородок и заставила вновь посмотреть на себя.
– Тебе нужно усвоить, мальчик, что ни я, ни матушка Теофана ничего такого здесь не потерпим, и стоит тебе хоть один раз выкинуть нечто подобное, как мы с тобой спустимся в подвал и там я научу тебя уму-разуму. Наши воспитанники быстро забывают о глупостях. Тебе…