Вождь заставил себя успокоиться и, подтянув колени к подбородку, обхватил их руками.

— Говори, — обронил он.

— Я начну с того, что должно показаться тебе разумным. Если ты не поймешь меня сразу, прошу, подумай над этим потом. — Литуан немного помолчал. — Четыре тысячи воинов, говоришь ты. Но вот беда, Атуак, ни один из них — и ты в том числе, никогда не вели боевых действий. Да, они умеют управляться с оружием, но не могут глядеть в глаза противнику, потому что ни разу не делали этого. Не было случая. Во время боевых учений воины испытывают напор друг друга, не больше. А что будет, когда они почувствуют жестокий, кровавый натиск? Они учатся быть терпимыми к боли, но сумеют ли они преодолеть другую — боль нанесенных им ран? Вид искалеченных тел, изуродованных и убитых собратьев не повергнет ли их в ужас? Не заставит ли их эта картина отступить и содрогнуться, тем самым обречь на гибель женщин и детей? При этом я ни в коей мере не умаляю достоинств наших людей, которые смелы и отважны. Это неоспоримо. Еще ты говоришь, что чужаков всего двести человек. Ты видел их глаза?

Вождь, не меняя позы, кивнул, и Литуан продолжил:

— Я тоже. Это глаза хищных зверей, привыкших к крови, умеющих воевать и убивать. Отсюда выходит, что все слабые стороны наших воинов, о которых я говорил, являются сильным звеном противника. Теперь об оружии. Мы мало о нем знаем, но вид его очень грозен. Я напомню тебе слова Великой Дилы: «Громом и молнией будут поражать они людей ваших, холодным огнем рассекут тела воинов…» Заканчивая сравнение сильных и слабых сторон, получается, что силы уравниваются, и нет двадцати человек против одного. Но есть ещё разум, который должен понять это.

— Из твоих слов я понял, что все наши слабые стороны от того, что мы мирный народ, что не воевали с другими племенами, не накопили должного военного опыта…

— Из моих слов ты понял лишь то, что хотел. Ты перевернул мои слова, повергнув заповедь: не отвечать злом на зло. — Литуан горестно покачал головой. — Ты попираешь законы, при которых мы жили мирно, не вступая в конфликт с другими. Хотя нет более многочисленного и сильного племени, чем наше. Нас было бы в десяток раз больше, если бы не те причины, которые ты сам назвал: болезни. Но, волею Альмы, мы снова возрождались и продолжали наш род. Сейчас я думаю, было ошибкой запрещение на смешанные браки с другими племенами. Да, это ошибка — сохранить свою расу в чистоте. Если бы не этот запрет, то образовалась бы одна большая нация; были бы процветающие города, а непримиримые племена канибалов выродились бы естественным путем или переродились. И нам не страшны были бы жалкие — при том возможном нашем могуществе — отряды завоевателей. Но этого не случилось, и мы опять на краю бездны.

— Странные вещи приходится слышать из уст служителя культа Альмы, чуть насмешливо, но в то же время удивленно проговорил Атуак. — Неужели передо мной ревностный служитель нашей религии? Это действительно ты, изменивший взгляды на веру?

— Я не изменил взглядов, просто стал смотреть шире.

— И давно ты так смотришь? — Атуак напряженно рассматривал печальное лицо Литуана.

— Может быть… — ушел от ответа священник. — Но давай вернемся к нашему разговору. Что ты решил, Атуак?

— Мои взгляды в отличие от твоих неизменны, — поддел его вождь. Здесь земля наших отцов, и мы её не отдадим. А вот что касается жизней они наши, и мы, не жалея, расстанемся с ними, отстаивая свободу.

— Отдать жизнь во имя свободы, — задумчиво произнес Литуан. — Звучит красиво, но не более в данной ситуации. Важнее сохранить жизнь, чем отдать.

— И позорно убегать и прятаться? — задал вопрос вождь. — Уподобляться земляным червям, забиваться в спасительные норы, как это делают кролики? Нет, Литуан, я не думаю, что ты мне ответишь утвердительно. — Атуак встал и облокотился о трон. — Лучше умереть с копьем в руке, чем влачить жалкое существование.

— Я рискую снова вызвать твой гнев, но все же выслушай меня. Им нужно золото, и мы можем отдать все драгоценности, какие у нас есть.

— Ага! Значит, ты предлагаешь откупиться?

— Я понимаю тебя, Атуак. Это непристойно.

Атуак дернулся, как от удара.

— Непристойно?! Ты говоришь, это непристойно?! Это позорно!

— Успокойся. Я не предлагаю этого, я просто перебираю все возможные варианты мирного исхода.

— Лучше не делай этого.

— Значит, не зря плакала Дила. Это ты — гордый и отважный вождь альмаеков — не послушал её.

— Не зря. К тому же не забывай, Литуан, это — пророчество, а от него никуда не уйти. И вообще, — устало докончил Атуак, — было бы лучше, если бы она не предупреждала нас.

— Язык — враг твой. — Литуан поднялся со скамьи и встал рядом с вождем. — Не прогневи покровителей наших — сегодня ты упрекнул и Альму, и Дилу. Не от этих ли слов бог забудет о своих детях?

— Что ж, вини во всем меня. — Атуак устроился на троне и взял в руку копье. — Чтобы до конца быть дерзким, спрошу: а не ошиблась ли Дила?

Литуан, слегка поклонившись, быстро вышел из дворца, оставив без ответа действительно дерзкий вопрос вождя.

Разговор этот происходил, когда ещё не вернулись сопровождающие испанцев до баркаса альмаеки. Можно было, конечно, поговорить и вчера, но, встревоженный визитом столь долго ожидаемых иноземцев, Литуан провел свободное от общения с ними время в храме. Он молился и просто разговаривал с Альмой, задавал ему вопросы и не рассчитывал на ответ. Душа его терзалась от страха — не за себя, за народ, который свято верил Литуану, первому из первых служителей великого бога. Вместе со страхом внутри билось сомнение: а может, ещё не время? Может, это не те люди, о которых предупреждала Дила? Но все сомнения, как волны о камень, разбивались о терзающую душу предостережение, которое передавалось от священника к священнику, от вождя к вождю и было для простого, доверчивого народа томительным ожиданием неизбежного конца. И каждое поколение, заучивая звенящие слова пророчицы, втайне надеялось, что не на них падет суровая участь. Но в то же время альмаеки молили Бога послать именно на них сокрушительный удар судьбы, дабы он не достался другим. В этих противоречиях прослеживалась тоскливая жалость к самим себе.

И вот сейчас, направляясь в храм, чтобы снова и снова молиться Альме, прося у него прощения и законной защиты безгрешному народу, Литуан уже твердо знал, что в дальнейшем приготовила жизнь его миролюбивому племени.

С его щеки скатилась слеза и упала на сложенные в молитве руки, затуманился взор, смывая четкие границы с серебристого силуэта Альмы; подрагивающие губы, уставшие произносить слова молитвы, бессознательно повторяли те немногие слова — искаженные, а некоторые и вовсе потерянные в долгой дороге через века:

«И придут с дальних земель люди. Будут одеты они в железо, и принесут они зло. Будет их мало. Но, увидев богатство ваше, приведут с собой других. Приведут скоро. Но все равно их будет мало. И посчитает гордый и отважный вождь, что правда и сила на его стороне, и проиграет. Вместе с женщинами и детьми проиграет и правда. Не послушает упрямый и доблестный вождь моих предостережений, погубит свой народ, ибо не захочет становиться на колени. Посчитает он, что умереть в бою лучше, чем быть покоренным. Будет злиться на меня вождь за предупреждение мое, но не я, силы высшие заставят меня сделать это. И, зная судьбу, не пойдет гордый вождь и ей, и себе наперекор. Будет он безумен в храбрости своей, несмотря на знание о поражении. И не будет это безумство отчаянным, но — правым. Не все падут с оружием в руках — останутся беззащитными женщины, старики и дети. И будут они безжалостно уничтожены пришельцами. Громом и молнией станут они поражать людей ваших, холодным огнем рассекут тела воинов. И не будет спасения слабым в лесах, настигнет их стрела племени вражьего. И будет у вас время уйти — но вы не уйдете. И будут вам предостережения мои — но вы их не примете. И буду оплакивать я убитых, но сохраню жизнь немногим уцелевшим. Так уже было, так и останется. Поэтому и плачу я над вашей судьбой. Но судьба спасенных, избежавших огня горячего и холодного, избежавших жадного рта людоеда, это и моя судьба тоже. И покается мне верховный жрец, и падет предо мной на колени. Но и я буду стоять обреченная, проклиная главного врага нашего время. Даже боги проклинают его, ибо оно неподвластно. И уведете вы в места известные жриц, и спасете от рук нечестивых лик бога вашего. А когда придет после битвы безысходность, будет она временной. Не вынесет время кровавой расправы и взорвется. Даст тот взрыв силу жрицам, чтобы спасти последних уцелевших. И пленные будут спасены жрицами. И это не плач, это воля моя. И противиться будет избранник другого племени, но пойдет со жрицами, ибо нужна мне будет его помощь. Но пусть молятся жрицы денно и нощно и зовут меня на ту малую вам помощь. Только молитва спасет немногих несчастных. И не дает мне время оставаться дольше, и я плачу сейчас, и буду плакать тогда».