Вообще в текущем моменте представить Трофимыча в роли героя-любовника было весьма затруднительно. Его «фигура тела», с преувеличенными нижними частями, была словно склепана на сельской кузне усердным, но малоумелым кузнецом. К тому же застарелый ишиас придавал ей (фигуре) заметную раскоряченность. Трофимыч передвигался в пространстве, широко расставив ноги, оттянув зад в сторону от основной оси, сильно надломившись в том месте, где когда-то была талия. Единственное, что у него действовало без серьезного скрипа – это руки. С их помощью Трофимыч форсировал словесное воздействие на собеседника, размахивая ими, как мельница крылами.

Мы к Трофимычу относились хорошо, поскольку был он из тех шумливых, но добродушных «ноздревских» типов, готовых всегда пить за вечную дружбу с первым встречным-поперечным и идти на помощь даже тогда, когда она и не сильно требовалась. Судя по всему, его угнетала размеренная рутина исполкомовской жизни, зато в чрезвычайных ситуациях он преображался. А похороны были, в его понимании, именно такой ситуацией…

После рассказа о сердечных победах (далее шло, помню, была у меня одна мадьярка в Мишкольце… Красоты невероятной! Ой-ой-ой! Что она со мной вытворяла и т. д.) обязательно следовали воспоминания о знаменитом параде Победы, где Трофимыч шагал в составе сводного полка второго Украинского фронта. В этом повествовании было несколько вариантов, и в зависимости от степени «поддатости» (а Трофимыч всегда был в состоянии некоего хмельного воодушевления, но пил только марочный коньяк, в чем, кстати, понимал толк) наш «герой» перемещался из одной шеренги в другую. В преддверии праздничных дней (тогда «поддатость» была как-бы обоснованной и по этому случаю особенно обильной) Трофимыч всегда «шагал» в первой шеренге и обязательно на правом фланге:

– Шаг печатаю так, что сам Верховный с мавзолейной трибуны обратил внимание… Родион Яковлевич потом лично пожал руку: – Молодец, грит, Миша!

– Родион Яковлевич – это кто? – спрашивает юный референт начальника канализационного управления, забегавший к нам на «огонек».

– Згинь немедленно сквозь землю, несчастный недоросль! – возмущенный гремит Трофимыч. – Маршал Советского Союза Малиновский, вот кто!

Войдя в «образ», Трофимыч застывает посреди нашей просторной комнаты в знаменитой раскоряченной позе и, выпучив глаза, петушиной фистулой начинает иступленно кричать:

– Па-рррр-ад! См-и-ррр-но! Побатальонно… дистанция на одного линейного, первый батальон пряму-у… остальные… напрр-а-ву! На пл-е-чу! Шаг-оу-м… арш!

После этих команд Трофимыч не только с грохотом марширует, выбрасывая руки-ноги в разные стороны, но и сопровождает свое «парадное» движение неким воем, который означает духовую музыку.

Рая, буфетчица руководства, разнося по начальству подносы с чаем, шарахалась от наших дверей, потому что оттуда неслись воющие звуки и грохочущее рычание.

Это Трофимыч произносил речь за командующего парадом маршала Жукова:

– Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины! Товарищи офицеры, генералы и адмиралы! Трудящиеся Советского Союза! – трубно звучало из-за дверей нашего кабинета…

Но если случалось, что наш несовершенный мир покидал какой-нибудь значимый номенклатурный работник, тут же призванный под траурные знамена Трофимыч моментально преображался.

На своих крабьих ногах он стремительно ковылял по коридору и если ты попадался ему навстречу, начинал уже издали махать руками и быстро говорить:

– Некогда, некогда, некогда! Потом, потом, потом! – и вдруг круто развернувшись, приближался к тебе почти вплотную:

– А ну, дыхни! Ты что, вчера пил? Что значит нет! Я же вижу, что пил! Ну, ладно! – миролюбиво заключал он. – Слушай меня внимательно. Задание исключительно правительственное. Только что скончался… – Трофимыч, переходя на заговорщицкий шепот, сообщал фамилию усопшего.

– А кто это? – спрашиваю.

– Ну, ты даешь! – Трофимыч аж подкидывался. – В шестьдесят втором был секретарем исполкома. Мировой мужик, отечественник. Всех вот так в кулаке держал… Помню, мы однажды с ним в Родниковской, в лесополосе… ха-ха-ха, страшно вспомнить! Ну, да ладно, потом расскажу, напомнишь! Хоронить будем завтра. Я вас с Бунчуком привлекаю. Будете выносить гроб с телом. Учти, я за вас поручился, сказал, что ребята мировые, а главное ответственные. Чтоб у меня ни в одном глазу, быть, как стеклышко… А ну дыхни еще раз! Что-то сомневаюсь я…

– Да, Михал Трофимыч, я вообще почти не пью!

– Что значит – не пью! Как это так – не пью! Пить надо, но с умом, как, например, я… – и Трофимыч устремлялся дальше по коридору, до следующего встречного.

Но подлинный его расцвет, этакий парадный выход короля, наступал во время церемонии прощания. Весь в черном, с креповой повязкой на рукаве, с непривычно строгим и скорбным лицом, он медленно перемещался, сверкая в траурном полумраке лысиной, как Данко горящим сердцем.

– Товарищи, вы из какой организации? – бархатно рокотал он, встречая у дверей очередную депутацию, увешанную венками.

– Пожалуйста, пожалуйста, веночки поставьте вот сюда, – и церемонным жестом указывал, где лучше пристроить венки так, чтобы покойный как можно глубже был погружен в клумбу из еловых лап.

– Спасибо, душевное спасибо! – и снова церемонно склонял голову, обязательно добавляя:

– Покойный очень тепло о вас перед кончиной вспоминал! Очень…

В эти моменты нас, мелких служащих при большом начальстве, приданных в качестве тягловой силы, Трофимыч жучил, как тертый старшина робких и малорасторопных новобранцев.

Перед выносом тела он уводил нашу молодецкую группу в мужской туалет для последнего инструктажа:

– Значит так, обобщим ситуацию! – Трофимыч из-под насупленных бровей осматривал приданный состав, сплошь состоящий из «мировых» и ответственных «хлопцев».

– Значит так! – повторял он, насупясь еще более от результатов осмотра. Радоваться, конечно, было нечему: наши румяные физиономии и вольное расположение фигур, красочно вписанных в редкий тогда для советской действительности кафельный интерьер крайисполкомовского сортира, мало соответствовали предстоящему ритуалу.

Тяжело вздохнув, Трофимыч продолжал:

– Первыми выходят те, кто с венками… Потом награды… Затем крышку, а уже потом, шагов десять-пятнадцать позади – тело… Ясно? Предупреждаю всех: лица должны быть опечалены… Прошлый раз я просматривал у родственников фотографии, и мне было стыдно смотреть им в глаза. С такими рожами, как у вас, переносят только кукурузные чувалы на Сенном рынке. Да, да! Я именно о тебе говорю! – он указывал пальцем в кого-нибудь из нас:

– Улыбаться будешь потом, когда тебя на партбюро вызовут…

И выждав длинную паузу, добавлял:

– Учтите, ожидается сам Сергей Федорович!

…На поминки, под которые снимали обычно какую-нибудь просторную столовую, мы попадали в третью или четвертую очередь, когда начальство уже расходилось, а простой народ начинал по-простецки гулеванить, благо я не помню поминок, чтобы водка не лилась рекой.

Где-то в углу, в компании закадычных друзей, Трофимыч был уже «заряжен» по полной программе.

– Ребятки! – шел он навстречу, хмельно улыбаясь и широко распахнув объятия. – К нам, только к нам… И сразу штрафную! Кузьму Егорыча надо помянуть только полным стакано́м…

Друзья Трофимыча, крепкие еще старички, уже самозабвенно тянули фальцетом:

– … а я люблю жена-а-того…

Галдеж стоял, как на ярмарке. Кто-то еще пытался сказать что-то в честь покойного, но его уже никто не слышал, да и слышать не хотел.

Есть у нас, у русских, с моей точки зрения, замечательное свойство: грустное и плохое быстро забывать.

Армяне, грузины, прочие кавказцы всеми внешними признаками (не бреются, месяцами носят только черное, цепляют фотографии усопших на грудь) долго подчеркивают неизбывную траурную печаль. У нас же грань между горем и радостью очень тонкая: где плачем – там и поем, а где поем – там и радуемся.

Опрокинув с нами по стакану, Трофимыч, дирижируя надкушенным чебуреком, старательно выводит: