– Позовите-ка мне Солодухина!

Солодухин Леонтий Алексеевич долгие годы возглавлял краевой отдел народного образования и слыл, как бы это помягче сказать, достаточно бесперспективным руководителем. Уж, в любом случае, его имя ни разу не мелькало в «слуховых галлюцинациях» на вышеуказанную должность, а если бы и мелькнуло, то тут же вызвало кислую мину: «Ну, старик, ты даешь!»

Костя скоренько, как и положено помощнику, помчался в зал и не сразу увидел Солодухина, затаившегося где-то в глубине и перебирающего на коленях листочки бумаги: он готовился к выступлению. Зал сразу заметил чуть взъерошенного от спешки Дроздова и стал пристально следить за его действиями, поскольку внеурочное появление помощника председателя крайисполкома и его торопливое рыскание глазами по рядам, могло означать только одно: кого-то ищет? Кого? И зачем?

Наконец Костя увидел Солодухина, подобрался к нему поближе и, вытянув через три кресла шею, шепотом, но так, что ближайшее окружение все равно услышало, сказал:

– Вас! Да-да! Именно Вас, Леонтий Алексеевич! Срочно! Да-да, Сергей Федорович! В кабинет к Георгию Петровичу! Только, пожалуйста, побыстрей!

Леонтий Алексеевич тут же уронил свои бумажки на пол и покрылся холодной испариной.

– Господи! – читалось на его лице. – Зачем? Что стряслось?

Наша средняя школа, как известно, явление неожиданное, где может произойти все, что, угодно и в любой момент, от массового поноса до взрыва гранаты во время урока географии, что однажды и произошло в Горячем Ключе.

Пока, отдавливая ноги соседям и падая им на колени, тучный Солодухин протискивался меж кресел и выбирался на простор, Дроздов успел вернуться в приемную и занял свое рабочее место. Дверь в председательский кабинет была закрыта неплотно, и он услышал фрагмент окончания разговора, который Сергей Федорович вел по телефону правительственной связи:

– …Мы его сейчас выберем, а потом вам дошлем «объективку» и все остальное… Будем считать, что согласовали…

Не столько опытный, сколько сообразительный, Дроздов понял, что речь идет именно о Солодухине и его назначении на какую-то высокую должность. Логика рассуждений была проста: правительственный телефон, уважительный тон Медунова, «объективка». Словом, пока мучимый сомнениями и спотыкающийся Солодухин пару раз роняя свои бумажки в коридоре, наконец ввалился в приемную, Костя уже понял, что речь скорее всего идет о вожделенной должности зампреда крайисполкома.

– Прошу! – Дроздов с подчеркнутой учтивостью указал на тяжелую дверь председательского кабинета, куда сбитый с толку и насмерть перепуганный Солодухин вошел с видом человека, которому сейчас будут рвать коренные зубы самым изуверским способом.

Но вышел он оттуда уже совсем другим, пунцово зардевшимся и смущенным, как деревенская девушка, которой принц датский вдруг предложил руку и сердце.

Его очи покрылись счастливой поволокой. Они видели впереди только могучую спину Медунова. Бросив через плечо:

– Я – на сессию! – он, как ледокол сквозь льды, затопал по коридору.

Через минуту назначение состоялось. Обескураженные депутаты долго хлопали счастливцу, которого тут же усадили в президиум, и он столь же долго не мог справиться со счастливым смятением на лице, но потом, сделав видимое усилие над собой, полуидиотскую улыбку все-таки убрал, опустил углы рта и начальственно набычился, так сказать, вошел в необходимый образ. В президиумах ведь не принято было улыбаться. Там надо было сидеть с каменно-непроницаемым лицом и если как-то менять его выражение, то в зависимости от поведения самого главного человека, то есть Сергея Федоровича Медунова: он смеется и ты смейся, он молчит и ты молчи.

Надо сказать, что счастливый старт Леонтия Алексеевича Солодухина во власть на этом не закончился. Примерно через год его возвысили до уровня секретаря крайкома партии, прогнав с этой должности надоевшего всем Кикилу, которому Солодухин, как оказалось, был враг смертный еще с давних времен их совместной партийной молодости. Очевидно, в этом назначении-смещении была особая аппаратная тонкость, чтобы ненавистный многим Кикило, а прежде всего Медунову, изысканно и подольше помучился.

Правда, через какое-то время Леонтия Алексеевича, выполнявшего возложенную на него задачу, так же бесцеремонно с поста секретаря крайкома партии изгнали, обвинив, если мне память не изменяет, в плагиате (вроде, он что-то присвоил себе из интеллектуального наследия кубанских писателей). Хотя что там можно присваивать, – я до сих пор не пойму!

Вот такая, почти трагикомичная история, отражающая нравы и повадки ушедшего времени.

Для более полной характеристики нравов той эпохи я хочу рассказать еще одну подобную историю, но уже с сюжетом более трагичным, свидетелем которой я был сам (и даже в какой-то мере ее участником), но об этом позже, а прежде хочу предложить вниманию ту самую статью, которая появилась в прессе после моей первой встречи с Медуновым и стала предметом довольно острого обсуждения. Ее напечатала тогда даже «Российская газета». Это было в конце августа 1993 года.

Я был немало удивлен, когда мой коллега предложил во время командировки в Москву побывать у Медунова. Хлесткий журналист, он был автором одной из статей, вышедших после крушения всесильного Сергея Федоровича. Но за прошедшее время что-то, видимо, не давало ему покоя, скорее всего скоропалительность некоторых выводов и оценок, так или иначе способствовавших стройности хоровых осуждений, обрушившихся на Медунова. Особенно со стороны столичной прессы.

– А ты уверен, что он нас примет? – засомневался я, хотя в отношении меня сомнений таких было меньше. Медунов просто не слышал никогда моей фамилии. Вскоре после прихода его на пост первого секретаря меня с благословения и при участии тогдашнего краевого партидеолога Кикило, личности с классовой точки зрения достаточно свирепой, выперли с Краснодарского телевидения, причем под радостное одобрение нынешних телевизионных «демократов». На этом журналистика лично для меня была наглухо закрыта минимум на десяток лет. Но это так, к слову, чтобы заранее предупредить злословие, что я защищаю Медунова, поскольку в свое время был им одарен или обласкан.

Кстати, большинство из тех, кого он действительно отметил своим могущественным благорасположением, впоследствии оказались глухи и слепы к судьбе «хозяина края», даже в трагические для него дни (смерть сына и жены), не выразив ни сочувствия, ни поддержки. Но это тоже из хрестоматии человеческой мудрости, которую, несмотря на простоту, мы начинаем постигать только тогда, когда чеканная формула великого мыслителя Корнелия Тацита «Льстецы – худшие из врагов» из разряда чужих слов переходит в разряд собственных чувств и мыслей.

– Уверенности в том, что Медунов нас не пошлет подальше, у меня, естественно, нет, – ответил мой спутник, – но попытку тем не менее сделаем.

Будучи человеком крайне решительным, он тут же извлек записную книжку и начал накручивать телефонный диск. Как и следовало ожидать, Медунов сразу и не задумываясь дал нам полный отказ, объяснив свое нежелание общаться с журналистами тем, что ничего хорошего для себя от них не ожидает. Судя по разговору, его доконал некий наш шустрый земляк, усыпивший осторожность Сергея Федоровича розовощекой молодостью и наивностью юных глаз. Хозяин дома принял его с радушием, очевидно, считая, что молодой журналист с периферии не столь «зомбирован» стереотипами. Они долго говорили о жизни вообще, о невероятной ее сложности сейчас. Вместе сварили борщ, в приготовлении которого Сергей Федорович проявил редкую для мужчины осведомленность. Вместе потом отобедали. А в итоге появилась статья, где автор с молодой удалью размашисто «гвоздил» старика, не сделав даже попытки разобраться в сути тех обвинений, которые навешала на него столичная пресса. Добавил кое-что и от себя, в частности, этакий художественный образ с колосками из хрусталя. Видели мы впоследствии эту безделицу: три колоска из дешевого стекла, дорогие хозяину лишь тем, что подарила их когда-то та же пресса – группа Центрального телевидения, снимавшая на Кубани фильм в дни жатвы.