главное – в тот день с утра из «Кремлёвки» выписали, наконец, Жору.

Здорово он тогда их всех напугал – загремел с микроинфарктом, к счастью не очень

тяжёлым. У Ляли гулко, как-то потусторонне застучало в ушах, когда они вдвоём с матерью, обе в

белых халатах, стараясь ступать на цыпочках, вошли к нему в палату. Жора, обычно загорелый –

воплощение лозунга «солнце, воздух и вода» даже в гриппозной, обесцвеченной зимней Москве

– на этот раз выглядел каким-то иссиня-бордовым, а черты его лица стали резче – точь-в-точь как

на снимках сельских армян, которые Ляля видела на страницах журнала «Советский Союз». Отец

широко улыбнулся им навстречу, но Ляле почудилось, что где-то глубоко в его взгляде засели

искорки страха. И это испугало её больше, чем нездоровая бордовость его щёк. Ляля кинулась к

нему, пряча за суетливостью движений собственный страх, и, искусно интонируя армянский

акцент, шутливо восклицала:

– Послюшай, ара, видишь что бывает, когда коньяк пьёшь по-русски, по-шалтай-болтайски.

Панимаешь? Настоящий армянин коньяк закусывает, и обязательно персиком!

Жора смотрел на неё, как добрый незадачливый пёс, которого заботливая хозяйка в

последнюю минуту оттащила за тугой ошейник от края смертоносного обрыва, и Ляля вдруг

впервые почувствовала, как сильно и безотчётно она на самом деле любит отца. Всё время визита, пока Валентина подробно расспрашивала мужа о лекарствах, кардиограммах и результатах

анализов, Ляля смотрела на него будто с помощью какой-то новой, доселе не испытанной оптики

для души. Она впервые почувствовала себя в его присутствии взрослой женщиной, готовой к

ударам судьбы, а он ей представился просто мальчишкой, пусть и с лёгкой примесью седины на

висках. Наверное, Жора тоже что-то почувствовал, ощутил интуитивно, что тот инфаркт неспроста, что это какой-то сигнал свыше – пусть невнятный и не очень поддающийся расшифровке, но знак

судьбы. С присущим ему умом и проницательностью он понял: надо что-то поменять,

безразлично что, но поменять радикально. Повинуясь скорее житейскому инстинкту, чем

здравому смыслу, он пошёл на авантюрный, с точки зрения армянина, поступок – отпустил свою

взрослую дочь на Кавказ на зимние каникулы.

Ещё до своего выхода из больницы Жора раздобыл через МИД две путёвки на

горнолыжную базу в Чегете, о чём и не замедлил торжествующе сообщить Ляле по телефону. Это

прозвучало так неожиданно… Она была сбита с толку:

– Поехать вдвоём с мамой на лыжах кататься? А ты как? Оставить тебя здесь одного? Нет,

не пойдёт.

Жора на другом конце телефона жизнерадостно выдал своё любимое «отнюдь нет», и

Ляля окончательно убедилась в том, что у него дела пошли на поправку.

– Нет, Лорис-Беликова, дитя солнечной Армении! Предлагаю тебе поехать с твоей

подружкой – как её, Лилей. Созвонись с ней к вечеру – мне нужно путёвки выкупить в профкоме

до конца недели. Заодно и лыжный костюм свой опробуешь – тот, австрийский, красный. А то мой

подарок уже два года в шкафу без дела валяется.

И вот они сидят в кафешке вдвоём, Лиля и Ляля, предвкушая отъезд на Кавказ, и

провожают уходящий год полусладким шампанским и пломбиром с арахисом. После каждого

глотка Ляля слегка морщится (она пьёт только брют), а Лильке – в самый раз. На неё вдруг

нападает безотчётное веселье, и она, давясь от приступов смеха и разбрызгивая шампанское на

ворот водолазки, рассказывает Ляле, как на днях мучилась над составлением индивидуального

комплексного плана по учебной и общественной работе.

– Представляешь, пристал этот комсорг группы: все давно отстрелялись, одна ты, видите

ли, не сдала. У него кличка – Элвис, а знаешь почему? Делает себе такой кок с пробором и

псевдобаки, как у короля рок-н-ролла. Я ему на ватмане написала каллиграфическим почерком:

«Обязуюсь проштудировать три источника и три составные части молодёжного движения на

Западе – секс, наркотики и рок-н-ролл». И вторым пунктом: «Обязуюсь совратить Элвиса в

приемлемое для него время». Видела бы ты, как он покраснел! Даже испариной покрылся!

Лиля опять закатилась смехом, так что на них стали оглядываться сидящие за соседними

столиками молодые люди.

– А что, неплохая идея, кстати, – задумчиво сказала Ляля. – Насчёт плана на будущее, тем

более комплексного, не уверена: будущее всегда теряется в тумане. А вот подвести итоги года

можно. Достижения года: окончание школы, поступление в институт и потеря девственности.

Фильмы года: «12 стульев», а из западных – «Декамерон», на закрытом просмотре видела. Книга

года, пожалуй, «Никогда не люби незнакомца» Гарольда Роббинса – я в подлиннике прочла.

Дурацкий перевод названия, правда? «Never Love a Stranger» звучит куда лучше.

– Слушай, а чем у тебя роман с Романом закончился? – спросила Лиля, нарочито играя

словами, – вы после этого что, не встречались?

– Встречались несколько недель регулярно. А потом как-то нет, знаешь… Что-то в нём не

то… Хотела бы я знать, сколько у него баб было. Десятки, пожалуй… Но дело не в этом. Помнишь

сюжет Возрождения «Леда и лебедь»? Во всех картинных галереях мира есть варианты. По-

моему, даже у Микеланджело. В постели он нежный, как Лебедь; и ласки у него как у лебедя – уж

не знаю, что тут символ чего – лебединая шея крепкая и гибкая, как… – дальше сама можешь

представить; а я для него – Леда. Для него, кажется, любая… – тут Ляля запнулась, не решаясь

произнести слово, – Леда. С ним здорово, когда он тебя… – она опять запнулась, – когда он это с

тобой делает. А потом – что-то не то. Сама не знаю почему. Я тут случайно школьную программу

по литературе вспоминала и подумала: представляешь, если бы Чацкого и Молчалина соединить

в одного человека? Вот как раз Роман бы и получился. И ещё, знаешь, лучше бы он молчал.

Слишком много слов – он мне даже Пушкина цитировал как-то после этого, что-то вроде:

Она покоится в объятиях Зевеса;

Меж ними юная любовь, –

И пала таинства прелестного завеса.

Нет, я ему благодарна, конечно, это же его усилиями пала моя «таинства прелестного

завеса».

Она не стала уточнять для Лильки, что всё равно наведывалась в ту квартиру с просевшим

диваном и с так и не зажжённой индийской свечой. Секс с мужчиной – не именно с Романом, а

просто мужчиной со всеми его работающими мужскими атрибутами – понемногу приобрел для

неё самодовлеющий характер, и её тянуло в этот омут, хотелось сладкого так, как иногда хочется

вот этого мороженого, что сейчас томно оплывало в её чашечке под тяжестью арахисовой крошки.

Другое дело – сколько в этом мороженом сахара и прочих наполнителей… Роман, кажется, стал от

неё отставать в эмоциональном развитии, что ли? Ей в последнее время хотелось, чтобы взял её, овладел ею какой-то властелин, хозяин, повелитель, который бы скрутил её в бараний рог и

изнасиловал – ну или, по контрасту, пылкий юноша-девственник, у которого ещё никого не было.

Вот как этот, за соседним столиком, что так смешно покраснел в ответ на Лилькины авансы. A

Роман со своим альпинизмом, помноженным на интеллигентские лясы, клонящиеся к

бардовским песням вперемешку с йогой и литературщиной для приманки аспиранток с филфака,

напоминал ей двигатель, работающий на холостом ходу, без сцепления с колесами. Впрочем, этот

мыслительный конструкт был, наверное, не для Лильки – не в коня корм. И потому Ляля вслух

сказала с несколько наигранной грустью:

– Любви хочется, чувства «большого и чистого», как у Дорониной.

– Ну, насчёт любви не гарантирую, – Лиля всё ещё не отошла от своего весёлого

настроения. – Вот большого, а главное чистого обязательно найдём, – хохмила она. – По-моему,

ты мудришь. Спасибо скажи Роману, что эту твою завесу так умело раскрыл. Жаль, что мне он