на пол, и Савченко, как заворожённый, потянулся к её маленькой японской груди.

– Стой, самурай, притормози, – опять остановила его Ляля. – Ты разве ничего не видишь?

Ну, кроме того, что уже созерцал раньше?

И она, закрыв груди согнутыми в локтях руками со смиренно сложенными вместе

ладонями, переадресовала его взгляд вверх – на кулон, к которому с её шеи змеилась тонкая

заморская цепочка.

– Ну, конструктор, скажи, что это такое и какое отношение оно имеет к тебе?

Она расстегнула цепочку, сняла кулон и положила его на стеклянный кофейный столик.

Вадим заинтересованно взял кулон в руки, повертел его, пытаясь определить, как

сориентированы иероглифы – по вертикальной или горизонтальной оси. Он даже шутливо

понюхал его, чтобы сделать ей приятное, и сказал:

– Пока могу сказать только одно: это древний зашифрованный чертеж того, как

изначально была спроектирована женщина. Но что-то мне подсказывает, что тут не обошлось без

«собачатины».

«Собачатина» – это была его любимая шутливая издёвка последних недель, кумулятивный

термин закоренелого материалиста для обозначения всей восточной мудрости, в которую она

погрузилась со щенячьим восторгом неофита, – все эти круги сансары, или круг перерождений,

медитации и трансы, погружение в нирвану, «говорящий не знает – знающий не говорит»…

– Что-то в этой вещице есть завораживающее, – продолжил Вадим. – При том, что я не

знаток и не ценитель. И если даже мне интересно… Так и быть, просвети. Не иначе как какой-

нибудь символ Будды?

Ляля улыбнулась.

– Да, символ, или, вернее, станет им, если ты захочешь, конечно. Будда к нему имеет

весьма отдалённое отношение.

Он углублённо, с конструкторской дотошностью вертел кулон в пальцах, уже смелее, уже

догадываясь, что здесь и таится сюрприз ко дню рождения. Он надавил его в горизонтальной оси

с двух сторон, и кулон легко распался на две части.

– Ага, это двойная конструкция. Два тождественных контура, выполняющих одну функцию.

Ляля рассмеялась.

– Догадался, молодец. Не зря тебя в институте учат. А как, хотела бы я знать?

Савченко уверенным жестом экспериментатора показал на отверстия для цепочки. Их

было два: одно на белой части, а другое на чёрной:

– Ну зачем одному кулону две цепочки? Ergo – это два кулона.

– Логично, – кивнула Лялька. – Носить будем? – И почему-то вдруг густо покраснела. «Не

рано ли привязывать его к себе, – пронеслась вдруг шальная мысль. – Ему это надо?»

На секунду она усомнилась в нём, но останавливаться уже нельзя. Она открыла коробочку

и вынула оттуда цепочку:

– Это тебе.

Цепочка была дорогой – даже он, профан в украшениях, понял.

– Послушай, неудобно… Она, наверное, кучу денег стоит.

– Даже если твой тезис верен, что не факт, какие альтернативы? Не ты ли мне цитировал

кого-то? «Хорошая жизнь стоит дорого. Бывает, конечно, и дешевле, но это уже не жизнь». И

потом, я могу твой день рождения устроить так, как мне хочется, без оглядки на деньги?

Она палила в него выстрелами-вопросами, как ковбой из кольта с обеих рук в

американских вестернах, и Савченко сдался:

– Знаешь, мне никто никогда подобных подарков не делал. Потому я и не знаю, как себя

вести.

Чтобы помочь, она решила свести всё к шутке, и голосом матери-командирши приказала:

– Как вести? Очень просто! Надеть этот оберег с оттенком, как ты выражаешься,

«собачатины» и носить его, не снимая, до тех пор, пока помнишь обо мне. Когда забудешь,

можешь снять и выбросить.

Фраза была сказана походя и в шутку, но потом, вечером, оставшись одна, она почему-то

снова и снова возвращалась к ней в своих мыслях. День прошёл очень хорошо – даже, можно

сказать, триумфально, и Ляля, как заласканный ребёнок, вспоминала все радости: и его чудные,

неповторимые «самурайские» ласки в постели, и их притворную встречу позже, на виду у

родителей, когда он, притащив букет подснежников (где он их только раскопал?), церемонно увёл

её из дому в кафе-мороженое, где они пили шампанское и заедали его пломбиром. А фраза:

«Когда забудешь, можешь снять и выбросить», так неосторожно, шутя сказанная, преследовала

её, как тревожная тень.

И так же тревожно, теперь с какой-то неуверенностью выстукивали кузнецы в настенных

часах-ходиках, отсчитывая время до летних каникул. Она так ждала их, эти каникулы! Ей так

хотелось снова вырваться на волю, вместе с ним, подальше от родительской квартиры и всех этих

докучливых уловок на пути в постель, в его объятия.

Но кукушка времени тревожно молчала, не подавала голоса. Вместо этого, по

обыкновению, подал голос отец, деликатно осведомившись, каковы планы на лето. Заседание

«малого Совнаркома» осталось далеко в прошлом, условные протоколы его покрылись прахом

забвения – или так Жоре хотелось? С каждым прошедшим днём, который не приносил новостей –

вернее, одной новости, той главной, которая могла перевернуть жизнь его дочери, он испытывал

чувство облегчения. Слава богу, все хитросплетения трудоустройства этого конструктора – не его, Жоры, забота. Но почему молчит дочь? У неё что, нет других вариантов? А если она с ним до сих

пор встречается, то что, в конце концов, они планируют делать? И когда?

И Ляля, понимая двусмысленность ситуации, мучилась этой неопределённостью, отводила

глаза и симулировала беззаботность, стараясь ускользнуть из-за обеденного стола раньше всех,

чтобы не дать повода к вопросам, на которые у неё не было ответа.

Она, словно конный витязь на распутье, стояла на перекрёстке трёх дорог, и дороги, как в

былинах, предлагались на выбор: студенческий лагерь в Чехословакии, гостиница «Жемчужина» в

Сочи, мидовский дом отдыха в Подмосковье.

Но ведь лагерь за границей – это значит без него! Нет, нет и нет! И Ляля с порога отмела

вариант Чехословакии, заслужив безмолвный укоризненный взгляд добрых армянских глаз отца.

«Жемчужина» звучала заманчиво, но она не представляла, вытянет ли он такой вариант по

деньгам. Наученная опытом, она знала, что он никогда бы себе не позволил отправиться туда за

её счет. А Дом отдыха – это скучно. И она ждала, что он вот-вот заговорит об этом с ней сам. И

предложит… Что? Руку и сердце? Хотя и это она не исключала. Но дни шли за днями, а кукушка

куда-то запропастилась, и надо на что-то решаться.

Наконец, Ляля решилась спросить. Изо всех сил маскируя неловкость вопроса обычными

шутками и прибаутками, она поинтересовалась, где будущий генеральный конструктор всех

летательных аппаратов мира собирается набираться сил, чтобы осенью сделать ещё одно

гениальное изобретение. И здесь пошёл сбой. Она это сразу почувствовала. Вадим врал – не

очень умело и неубедительно; в тон ей легко – слишком легко и беззаботно после всего, что

случилось между ними! Он описывал глупый, детский какой-то план: они-де с ребятами, наверное, отправятся куда-нибудь «дикарями» – в Ялту или под Сочи, разобьют палаточный

лагерь, станут ловить рыбу и готовить на костре.

Бардовский рай! Песни под гитару! У Ляли упало сердце. В этой банальной, как ковёр на

стене хрущёвки, картинке не находилось места ей. Неужели он, со своей не самой тупой головой, не видел этой очевидности?! Она, вся горя от негодования и обиды, поинтересовалась для

проформы, стараясь сохранить нейтральность интонаций: «Очень интересно, егерь. А я тоже буду

проживать в палатке? А спальный мешок ты мне выделишь отдельный или пустишь в свой?»

И Вадим Савченко раскрылся одной фразой: «Ну, у тебя, наверное, своя компания. Из

МГИМО. Я же не претендую на какую-то роль в ней».

И она, удивляясь только тому, что слышит это, что не ослышалась, ровным, плоским

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».